Восстанавливая в памяти биографию Джека Лондона

Если бы не рабочая необходимость, не пришлось бы восстанавливать в памяти биографию Джека Лондона. И очень было бы жаль. Так-то я основные вехи помнила - ну, их все помнят, такое яркое как забыть. Но тут прочла (впервые) книгу, которую о Лондоне написал Ирвинг Стоун (хорошую). И так мне больно - как будто о ком-то близком, и никак нельзя помочь и спасти.

Смотрела фотографии и вдруг поразилась - как же они похожи с Есениным! И даже некоторое эпизодическое сходство биографий есть. Только Есенина-человека я, правду сказать, терпеть не могу, и он мне жалок. А Лондона-человека - бесконечно уважаю и жалею (как в есенинских деревнях говорили: "жалеть" - в значении "любить"). Даже тогда жалею (люблю), когда он, как Есенин, прикармливает и кормит в своем бесконечном одиночестве и полном понимании происходящего шайку прихлебательской швали.

Совершенно не укладывается в голове, сколько вместила его жизнь. Даже когда статью в Вики читаешь, головой трясешь недоверчиво. А уж когда подробно... И потом накрывает чудовищное осознание конечной бесполезности/бессмысленности этого колоссального разнообразного опыта - буквальная иллюстрация "во многой мудрости много печали". Утилитарное значение этого опыта очевидно: знание жизни - жгучий интерес к жизни - удобрение почвы, на которой взращен один из самых незаурядных больших писателей в истории мировой литературы - гонорары, богатство, заслуженный почет - место в истории. Однако это ничем не помогает, никак не поддерживает, когда жизнь приходит к тому, к чему она пришла у Лондона, и к чему, с ужасом подозреваю, пришла бы у любого с такой извилистой и яркой судьбой. Дело, конечно, не в истощении адреналинового ресурса и не в пресыщении (физически мучительно встречать такие стыдно примитивные "психологические" объяснения финала жизни моего Джека). И этот финал - не слабость, это - последняя сила, конечно.

"Мартин Иден" - одна из моих самых любимых книг в жизни, с детских лет. Странно, но с первого детского прочтения я, в общем, все там поняла, и поняла правильно, и с каждым последующим перечитыванием находила что-то новое и важное, но сохраняла цельность первого впечатления. И, конечно, невозможно не думать о провидении, прорицании, прозрении, и о том, что вещь такой мощной автобиографической откровенности не может, вероятно, не задавать и инерции дальнейшего развития, подчиняя себе реальную жизнь и вынуждая автора завершить ее так же, как его герой.
Сорок лет. Это просто ужас. Младше меня уже на пять лет. Старше меня на световые годы.

Очень сержусь на людей, которые отнесли и относят его к "подростковой приключенческой литературе". Феноменальная слепота. Поразительная ограниченность взгляда. Невероятная, ничем, кроме "ошибки выжившего", не подкрепленная самоуверенность премудрого пескаря. Они-то, ясный перец, страшно взрослые и страшно умные, переросли, понимаешь, смешного пацаненка.
Очень жалею людей, которые не видят в его книгах ничего, кроме экзотики и "фактуры". Не видят, КАК это сделано. Не видят, какая это ювелирная работа. Не ценят того, что он - первый (потому что им замылили глаз целые поколения подражателей, эпигонов и "усовершенствователей", оптимизаторов, так сказать).
Очень горюю о людях, которые с него сделали жизнь. А как не сделать, с другой стороны. Если эта жизнь обаятельна как никакая другая - и обаятельна, о, ужас, в том числе финалом. Как весело, решительно (я помню про "отчаянно") шел к виселице он. Пролететь кометой, попробовать все, косплеить "настоящего мужчину" - и повторить. От Хэмингуэя до Высоцкого, не говоря о бесчисленном множестве безвестных бородатых романтиков, угрюмых "настоящих мужчин". Вероятно, осознававших (неглупые все люди), что "делать жизнь с кого" подразумевает и завершать жизнь так же. Но отчаянно и обреченно прущихся по этой карте с этим компасом - по горам-лесам-морям, по "трудным дорогам", по "настоящим профессиям", по "мужской работе", по "поверните голову направо: тут я дрался, тут ходил под ножом, тут бухал, тут писал на клочке гениальное стихотворение, тут убил мамонта, тут меня чуть медведь не задрал, тут я слона освежевал, тут с одной спички зажег кастрик из сырых дров, тут мимоходом влюбил в себя проститутку с прекрасной душой, тут, прищурясь, выводил машину/лодку в бурю, тут намыл золота, тут спину сорвал; посмотрите налево: а здесь висел над пропастью, зацепившись одной рукой, а здесь тащил на себе другана, а здесь застрелил бандюка, а здесь пил воду из лужи, а здесь задумчиво курил в отблесках костра на волевом лице эт сетера". А потом, а как же, взлетел, как взлетала она, но не вверх, а вниз, - это уж как заказывали, тут выбора нет, сам постелил, сам спи.

Но вот что важно! Вот что критически важно! В отличие от множества подражателей (сознательно выбравших его судьбу в качестве выкройки и подгонки под, или неосознанно), в нем самом, в Джеке совершенно, вовсе не было этой ненавистной мне паскудной поэзии саморазрушения. Этого захлебывающегося самозабвенного "прррррапппадддайю йяааа", этого самолюбования и любования своим гибельным полетом или сползанием, этого упрямого вызывающего "чем хуже - тем лучше". Ни искреннего, ни фальшивого, никакой "достоевщинки", никакого вульгарного пошлого ковыряния в том, как - замрите, ангелы, смотрите, погибаю. Это они привнесли, последыши. А он был вообще не такой. Просто никого не было рядом.

Да что далеко ходить. Мой собственный папа делал жизнь с Джека Лондона. И маму (в юности Джеком Лондоном несколько так в духе "профессорской дочки" брезговавшую) научил Джека Лондона любить. И нас (меня - мама уже научила, идя по папиным стопам след в след). Просто папе повезло. Он маму встретил. Как Мартин Иден встретил Руфь. Только мама оказалась - при хрупкости, нежности, возвышенности и тонкости Руфи, - никак не Руфью, а очень хорошим человеком и очень любящей и верной женой. И спасла папу. Не потрафила его уже было закрепившемуся трафарету "мужчины трудной судьбы", не позволила упиваться этой настоящемужчинской пошлятухой, не дала слабину - и вытащила своей маленькой рукой наверх, к нормальной жизни нормального настоящего мужчины. А не позера-камикадзе, в которого превращается рано или поздно любой, ушибленный миром Джека Лондона, если вовремя не берется за ум и за себя. Я же говорю, это - какая-то загадка, лишний раз подчеркивающая личную личностную уникальность моего Джека. Он - оригинал, остальные - подделки (даже те, кого считают тоже оригиналами и с кого, в свою очередь, уже опосредованно делают жизнь). Мой Джек торил эту дорожку первым, путался, шел, не знал, чем кончится, думал, искал, кто на новенького, сам себя добыл, сам себя огранил - и поэтому ни грана пошлости в нем нет. А те, кто следом, кто по его вешкам, - те все свалились в болото, в топь пошлости, искушающей мнить себя "не таким, как все".

И бабы у них (не женщины) были под стать. А как же. Правильная женщина - она все испортит, не даст качественно испохабить жизнь себе и ей. Поэтому надо выбирать или сочувствующую соратницу, боевую подругу, которая будет хлопать крыльями, кудахтать, бежать спасать, куда-то тащить и откуда-то вытаскивать, прикладывая пакет замороженной фасоли к подбитому глазу, прощать, сидеть рядышком и всякое такое, патамушта любовь, это ж любовь у нас, ироды и фарисеи! Или расчетливую дрянь, которая будет гнать в хвост и в гриву, использовать, доить, терзать, пилить и тиранить. Или роковуху, которая будет мучить, приходить-уходить, изменять со всеми подряд и демонстрировать свободу духа и неуемный эгоистический сволочизм. Отттэто - жыыызнь, настоящая, стрррасти в клочья, вдохновение. Нормальная женщина без закидонов, крепкая, цельная, душевно здоровая личность - не для "джекалондона", ей он скажет, что она "слишком хорошая", и уйдет в дождь, подняв воротник плаща и прищурив глаз от сигаретного дыма, иначе нельзя, нет плаща - надо завести.

И это - их роковая ошибка. Пожалуй, главная ошибка - в первом действии. Потому что, я же говорю, Джек Лондон - первопроходец, он искал и ошибался, у него просто вот так сложилось, и он этому вовсе не был рад и вовсе не упивался, и уж точно не думал заложить подобный стыдный шаблон. Нигде он не оставил совета в духе "значит, мужики, слушай сюда: если хотите быть как я, на нормальных баб даже не смотрите, ищите такую, шоб на разрыв, шоб сердце в клочья или у нее, или и у себя, лучше - у обоих, а личного счастья нам, таким, не полагается, от него образ трескается".
Он сам хотел вообще другого. Ему самому просто фатально не повезло. Человеку, который когда-то написал в "Маленькой хозяйке большого дома" (и эту фразу я лет с десяти своих запомнила на всю жизнь, и неоднократно в трудные минуты она кружилась в голове):
"Сердце стучало, словно хотело выскочить из груди, он ловил губами воздух. А проклятое сердце металось, билось в горле, душило его. Ему казалось, что оно уже во рту, он жует его и глотает вместе с освежающим воздухом. …. «Честное слово, оно было у меня во рту, и я жевал его, — подумал он о своем сердце. — Да, жевал».
Нельзя жевать собственное сердце и думать, что не останется никакого следа!"

Я вот на его фотографии смотрю - у него такие глаза, такой взгляд... Не понимаю, как у человека, прожившего такую жизнь, мог сохраниться такой взгляд. И такая улыбка - детская, застенчивая, робкая и теплая. И от этого еще ужасней на душе.
И я думаю (подобные мысли крайне редко приходят мне в голову - и чаще они мне приходят, когда я думаю не о реальных людях, а о литературных героях вроде, допустим, Дика Дайвера из "Ночь нежна") - как же жаль, что мы с Джеком разминулись во времени и пространстве. Вот я бы его спасла, честно. Я точно знаю. Со мной бы он жевал не собственное сердце, а нормальный хороший правильно прожаренный ростбиф. Я бы все разрулила, все. Я бы сделала так, чтобы он был счастлив, здоров и не утратил интереса к жизни. Ежу понятно, что он бы попытался и мне задвинуть, как Мартин Иден - Лиззи, что "друг мой, я очень и очень болен" (с), но я, слава богу, не Лиззи, у меня не забалуешь на предмет ах-оставьте-меня- просто-дайте-мне-умереть. Я бы его точно спасла и не надо бы сейчас было писать о том, к чему он пришел и чем закончил, и не было бы так горько и тоскливо, и не было бы... дальше раскручивается пленка в обратную сторону, и в этих кадрах обратной перемотки суетливо спешат назад судьбы множества людей, знаменитых и неизвестных, делавших себя с моего Джека, от ужасного непоправимого "Мама, сестры и товарищи, простите - это не способ (другим не советую), но у меня выходов нет" - к ах как бы начало вернуть, к обещанию на рассвете (да, Ромен Гари, конечно, тоже да). Пленка запускается от конца к началу, и Хэм снимает большой палец ноги со спускового ружейного крючка, и Ремарк с вежливой улыбкой идет назад от Марлен Дитрих, и Гари отшатывается от рукопожатия с Джин Сиберг, и Высоцкий ставит бутылку обратно на стол, и какой-то неизвестный мне бородатый чувак пятится назад от вокзала и возвращает гитару на стенку, и их десятки, сотни и тысячи, и все живы, и все хотят жить, и никто не подражает моему Джеку, потому что с моим Джеком все отлично, я его спасла, мы сидим под пальмой на каком-то острове, пьем коктейли, курим, дневную норму очередного гениального романа он уже написал, я тоже все дэдлайны скинула, и мы лениво прикидываем, что будем делать вечером - плясать в кабаке, петь дурниной, играть в карты на раздевание, смотреть кино, звонить в зуме друзьям (настоящим, а не тем, которых я разогнала), читать вслух, слушать лекцию в ютьюбе или просто валяться в обнимку, а потом так и заснем.

Ах, дурак ты, дурак. Как же жаль. Бедный ты мой самый лучший Джек Лондон.