Марк Юрьевич Левицкий. Каким я помню легенду донецкой журналистики

Об актуальном сегодня я не хочу. А о том, что для меня актуально всегда, - хочу. Хотела привесить фото, но не выходит из-за привешенного "воспоминания" пятилетней давности. А мне очень важно, чтобы тут было это самое воспоминание. Поэтому фото я в первый комментарий помещу.

Ему, самому старшему из моих друзей, сегодня бы исполнилось 90 лет. Ах, какой это был человек и какой это был мужчина. Ни секунды не старик, ни секунды не "пожилой", о, нет, он был мужчина - харизматичный, успешный, с возрастом только набиравший, кажется, привлекательности, холеный, благоухающий восхитительными духами, вальяжный, бритвенно-саркастичный, временами очень напоминающий Ширвиндта манерами, поведением и присущим статусу неповторимым тоном, шармом и обаянием. А еще он был влюбчив до самых преклонных лет - и имел полное право и все основания ожидать взаимности. А еще он был галантен и умел ухаживать, как... как никто, ему просто никто в подметки не годился и не годится. А еще он был ревнив. А еще - бесконечно трогателен, заботлив и беззащитно одинок, когда и если позволял заглянуть глубже и увидеть доверчиво приоткрытое тотальное одиночество на фоне такой, кажется, невероятной востребованности, всеобщего почтения, славословий и разрывающегося от ежеминутных звонков телефона.

Как было. Я заочно его почему-то ужасно не любила. Знала, что он достаточно близко знал моего папу (он был старше), к моменту пика папиной оборвавшейся карьеры они были вполне на равных, домами мы никогда не общались, так что предъявить ему, как другим, что после папиной смерти он нас бросил, было никак нельзя. Но он был - журналистское божество пространства не только Украины, но и СССР, он был - признанный, успешный, тонко чувствующий время и выгоду мэтр, умеющий устраиваться, вечно везде званный и жданный, излучающий удачу и благополучие, и он был в телевизоре, газетах, президиумах, журналах, почетных креслах, жюри и ложах, а мой папа - умер... Как-то так я думала, не могу объяснить.

Потом у меня началась своя карьера, я иногда бывала в тех местах, где был он, но кто я, а кто он, и тем не менее я даже издали смотрела на него мрачно и крутила носом, если выпадала возможность познакомиться. Дура. Юная повернутая на из пальца высосанной гордыне дура. Карьера моя как-то развивалась и доразвивалась до того, что однажды я оказалась на одном там дне рождения в одном там ресторане, где среди гостей был он. И он вдруг раз так - и подошел. И пригласил меня потанцевать. В своем фирменном прикиде - клубном пиджаке, чуть ли не запонках, которые тогда никто не носил, роскошном галстуке с зажимом-заколкой и с платком в тон в нагрудном кармане, благоухающий каким-то умопомрачительным парфюмом.

И вот, только мы начали танцевать, как он спрашивает: "Орлова, вы знаете, кто я?" Я фыркаю, мол, чего тут знать-то, знаю, ясное дело. Он говорит: "Орлова, а вы тут вообще как оказались? На этом дне рождения?" Я говорю, что так, мол, и так оказалась. Он так поднимает брови в своей фирменной манере - скептически-заинтересованно - и говорит: "Я, Орлова, за вами некоторым образом наблюдал в последние годы и, хотя вы в целом молодец, должен сказать, весьма впечатлен - именно сейчас". Я тут же надерзила (помню, как именно, но цитировать не стану), он очень был позабавлен, и так оно потом, надо отметить, дальше и повелось: он почти сразу начал мне говорить "ты", а я - редкость для меня - позволила, но продолжал, как школьник, называть "Орлова", и я дерзила, а он забавлялся, а в тот вечер, когда мы еще потанцевали, и выпили, и еще немножко поболтали, спросил: "Ты знаешь же, конечно, что я очень хорошо знал твоего отца, да? Мировейший он у тебя был. Мировейший. Я таких больше не встречал".

А потом прошло еще немножко времени. И он мне предложил редактировать его мемуары. Которые меня совершенно ошеломили. Детство и юность он провел в Москве, учился в одном классе с Гией Данелия и Игорем Нетто, потом, когда стал спортивным журналистом и комментатором, близко подружился с Николаем Озеровым, и не было сколько-нибудь известного, не говоря о легендарных, спортсмена, которого бы он хорошо не знал лично. А еще он был очень умный, чрезвычайно эрудированный, любил изобразительное искусство и театр, объездил весь мир, когда еще никто с одной шестой весь мир не объездил. И вообще в этих мемуарах и наших разговорах вокруг их написания, построения, композиции и все такое он оказался не только умным, ироничным и точным, но и тонким, деликатным и мудрым. Хотя миру он в первую очередь был известен как проницательный, ловкий, лукавый, дипломатичный царедворец, талейран, при этом, как царедворец высшего уровня, сумевший добиться специфической, но неоспоримой независимости и несокрушимого авторитета. Кто знает, о чем я, тот знает, о чем я.

Воспоминания он написал блистательные - в чем-то похожие на данелиевские. И интонацией, и интенцией. И, что мне дорого отдельно, прислушался к каждой моей правке и принял (к сведению или исполнению) каждый мой совет и мнение. И когда я примчалась на презентацию из Киева по его настоятельному приглашению (а на нее съехались со всей страны коллеги, ученики, именитые соратники и трепетные последователи), вывел меня специально, представил и подчеркнул мою роль в. Кто бы еще так, а? (дальнейшая моя жизнь показала, что больше так - никто)

После маминой смерти (она успела узнать о зародившейся между нами дружбе) я же уехала в Киев, делила жизнь между Донецком и Киевом. И в Донецке он меня ждал. Потому что мы подружились так, как я больше ни с кем никогда не дружила. Он часто звонил мне в Киев и совершенно серьезно спрашивал, ела ли я, что именно я ела, что я хочу, когда приеду в Донецк, потому что он это для меня купит или приготовит, и как я себя чувствую, и здорова ли... И в этих разговорах - только в них! - он не называл меня "Орлова", а называл "деткой" и даже "детонькой", от чего я едва не плакала (мне тогда после маминой смерти и крутой перемены жизни вообще было эмоционально непросто все, и когда на телефоне высвечивался его номер, я хватала трубку, он своим роскошным журчащим неспешным прославленным баритоном говорил "детонька, здравствуй, я что-то беспокоюсь, как ты там", - я вскакивала из-за стола в киевском опенспейсе, неслась на балкончик, закуривала и чувствовала, что меня обнимают теплым безопасным объятием).

И когда я приезжала в Донецк, то практически сразу шла к нему - это было несложно, из всех многочисленных присутственных мест, где у него были свои кабинеты, основной и любимый его офис был в гостинице "Украина", а мне это - просто двор перейти. И я переходила двор, и поднималась к нему, и там меня уже ждал коньячок из всевозможных диковинных бутылок и всякое вкусное, что я люблю. И можно было курить прямо в офисе. Никому нельзя - а мне можно, вот как! А потом я стала ходить к нему в гости, в огромную квартиру, полную книг и воспоминаний, от которых ему иной раз выть хотелось, потому что жены и дочери теперь не было на этом свете, а обожаемый внук жил в другой стране. И мы много с ним говорили о моем папе. И тут есть такая тонкость... С ним сплетничать было - одно удовольствие, и он не скрывал, что сплетник, и на язык бывал ух как зло-беспощаден, и умел в людях видеть или подозревать дурное. Но однажды сказал мне - посчитал нужным сказать, - что никогда не верил в мужскую верность, если бы не одно исключение. Что единственный на его памяти мужчина, не изменявший жене и очевидно любивший жену, был мой папа. Что он долго не верил, а потом понял, и вот, теперь знает, хотя на черта ему это знание... "На черта", "бузА" и "мировейший" - это его фирменные были выражения. Смешно, я и без него это отлично знала про папу, но почему-то в тот момент его почти досадливого признания чуть не разревелась от нежности и благодарности. Это был с его стороны - ох, какой щедрый, неохотно щедрый, но справедливо щедрый жест.

У нас была игра, понятная только нам двоим. Он меня иногда брал с собой на какие-нибудь мероприятия. И он реально наслаждался тем, как никто не понимал, в каких мы отношениях, а я ему подыгрывала, и это иногда доводило нас с ним до тихой смешливой истерики, когда нельзя смеяться, как в библиотеке, и из-за этого особенно смешно.

Нет, нет, нет. Это вообще, вовсе, никак не было никакой историей "о, ты, последняя любовь" или еще какой-то зубодробительной романтической пошлостью, в этом было, конечно, что-то от мужско-женского, потому что с ним не могло быть по-другому, но это было лишь тонким оттенком, а на первом плане и на глубине, на всех пластах, это было нежнейшее, трепетнейшее и невиннейшее. Он был со мной и в память о папе, и ради меня, потому что он меня правда в какой-то момент вдруг взял в близкие люди, и еще, может быть, он любил меня теперь немножко за ушедшую дочь и слишком далеко жившего внука, за всех младших, которым так хотел дарить свою заботу, свои возможности, свои знания, свою неистраченную силу. Он рассказал мне очень много - он уже знал и понимал вкус откровенности и доверия как роскоши, позволительной возрасту, опыту и статусу. И я ему тоже рассказала очень много, потому что он вообще все понимал и был снисходителен, мудр и добр, и не назидателен ни капельки.

Он много любил в жизни и его много любили. Может быть, он был так феноменально моложав именно из-за этого. И я, наверное, никогда больше не встречала не женщины, а именно мужчины, настолько не готового стареть и настолько мучительно переживавшего всю эту эйджистскую трагедию в мужско-женском ее изводе, так остро не желавшего выходить из активного любовно-романтического строя. Но ему можно было об этом не беспокоиться: возраст вообще был не о нем, он оставался таким мужчиной, на которого делали стойку женщины везде и всегда, в ресторанах, телестудиях, за столом переговоров или в бизнес-классе самолета. Он был из тех редких мужчин-львов, он был не старый волк Акела-промахнулся, а именно Лев. Лев зимой. Непобедимый, хотя шакалы кружили вокруг в надежде оттереть его от и потеснить его с. Ага, сейчас же.

Дорогой мой, любимый мой, незабываемый мой Марк Юрьевич, если б вы только знали, как остро я скучаю, как сильно мне недостает вас, как часто я вас вспоминаю. Таких, как вы, больше нет и никогда не будет. Эти шейные платки из шелка и фуляра, эти безупречно сидящие пиджаки и костюмы, эти крахмальные рубашки, эти элегантнейшие галстуки, эти часы, эти духи, эта прическа, словно только что из салона, да не из новомодного, а от старорежимного парикмахера-брадобрея-виртуоза. Эта нарочито медлительная речь, каждая фраза проникнута убийственной иронией ради чистого искусства, без малейшего расчета на то, что собеседник поймет (а то и в расчете, что не поймет). Этот роскошный актерский баритон. Это специфическое вальяжное изящество, с которым он двигался несмотря на грузность. И это мальчишески-задиристое "Орлова". И это ласковое, чуть встревоженное "детка" и "детонька".

Девяносто лет. До восьмидесятипятилетия он не дожил совсем немножко. Я, вроде, умом понимала, что возраст и всякое такое. Но этим же самым умом не могла осознать, как это - нет его, нет баритона, нет парфюма, нет писем, нет "Орловой" и нет "детоньки". И до сих пор, на самом деле, не могу осознать и не понимаю. До сих пор не осознала и не поняла. Отдельная мука для меня сейчас - видеть иногда в ленте фотографии гостиницы "Украина". Ее хотели ремонтировать-перестраивать, но тут война, и теперь в самом центре она стоит, ветшает, как остов былого великолепия, не дождавшись возрождения, зияя провалами окон. Когда я вижу эти фотографии, я думаю сначала не о Донецке, не о войне, не о своем дворе прямо за ней, первое, что со мной происходит, - это вскрик внутри: Марк Юрьевич! Я не видела его могилы, для меня нынешняя гостиница "Украина" - место, где. Марк Юрьевич!
Я вас люблю. Вы - самый мужчина из всех мужчин, каких я встречала в жизни. Пока я - вы тоже. Dixi.

* * *

Марк Юрьевич Левицкий. 85.
Ему бы исполнилось 85.
Мы переписывались до последнего.
Он писал так:

«Извини, но я заплакал. Мне как-то стыдно, что я задержался, а самые близкие, дорогие, и твой Папа-Женя ушли. Но скоро мы встретимся, я все что мог на этом свете сделал. Правда, есть внук, есть правнучка… К сожалению, увидеть меня сегодня - это только испортить тебе настроение. Да и вообще можно не успеть. Но можно думать об этом, меня это греет».

«Конечно, моя жизнь, превратившаяся в борьбу за здоровье, которое, по большому счету, уже мало кому нужно, была бы более оправдана, будь рядом кто-нибудь. Ну, такая жажда поболтать, что-то узнать, над чем-то или кем- то позлословить. Получаю от друзей разные, порой очень интересные публикации. Если хочешь, буду что-то выбирать для тебя, угадывая твой вкус. Надеюсь, ты благополучна. Если есть проблемы, помогу. Советом, сочувствием, деньгами. И еще. От безысходности взял котенка. Славный, уже перекусил один провод. Хотел было назвать Ринатиком - уберегли от неприятностей. Потом хотел Хаим, но в итоге Тайм»

«Читая твои письма, я готов расплакаться. Но держусь, это последнее, что осталось у меня от мужчины. Живем на одной планете, а время для всех разное. Я живу с незаживающей раной. Не хочу, чтобы ты видела меня не таким энергичным, как в те времена, когда я ревновал каждую нравившуюся мне женщину, не желавшую обратить на меня внимание… А вообще я никому не советую жить долго. Или сделать все, чтобы в старости быть здоровым. А больные, если кому и нужны, то только женам.

Недавно в мониторинге СМИ для Ахметова вспоминали тебя в связи с твоей защитой Ц. Помнишь Манилова: "как хорошо бы было жить всем вместе, сидеть вечерком у воды, пить чай (вино, джин, виски и пр.) и говорить, говорить, говорить...» Но нет, ребята, все не так, все не так ребята. А вообще, надо благодарить каждый прожитый день, и хочется, чтобы день этот не беспокоил окружающих. Надо быть здоровым. А как?»

«На фоне скучной, мало кому нужной моей борьбы с нездоровьем, не имея рядом любимого человека, потеряв в связи с утратами дорогих людей смысл жизни, я вдруг получаю гиперболическое сравнение с Монтенем и уверенность, что я еще что-то могу. Спасибо, тронут. Но… Думаю, тут произошло смещение понятий. Думаю, ты ошибаешься и обманываешь своего мужа: нет у прожитого мной такого, что могло бы заинтересовать других людей, скажем так – читателей. Мне, искренне говорю, смешно, что меня называют «мэтром», «патриархом», даже «легендой». И это за заметушки или треп по телеку о стоящем на задворках жизни футболе, спорте. Скажу тебе то, что ты не знаешь. Женя Орлов, блестящий журналист, не слишком гордился, а, скорее, немного стеснялся работы в спорте, понимая, что это буза. Он был готов на более интеллектуальное занятие, но где- то работать надо было. У него были другие перспективы, если бы… Девять лет назад у меня диагностировали рак предстательной железы, удалили аденому (и не раз), но рак, поддающийся лечению. Он не мешал жить полной грудью, но время берет свое. Меня сильно поддерживала дочка Лена, без нее смысл оставаться на плаву размыт. А может, и вправду заглянуть в Монтеня?»

«Честно говоря, особых причин держаться за жизнь не вижу. Моя борьба с недугами выглядит как-то неприлично – кому по-настоящему нужно мое здоровье. Но способа самолично прервать существование я не знаю. Завидую тому, что ты живешь в Москве. Город мировейший, да еще и брат рядом. Жду – не дождусь, что ты появишься у нас. Кстати, покажешь могилы родных, я когда-никогда буду наводить там порядок. Как себе, раз-два в год».

«Если бы каждым вечером я слышал, как кто-то в другой комнате дышит, я бы постарался прожить подольше, чтобы составить подобие счастья этому человеку. Увы… Мы всегда много смеялись, а я прочел у Шопенгауэра(?), что веселость продлевает жизнь. У меня и мама была смешливая, и я, болван, люблю смеяться. Я уже, просто стыдно, прадедушка, и все еще нуждаюсь в любви или ее подобии. Людей моей среды почти здесь не осталось, не с кем предаться воспоминаниям. Я рад, просто счастлив любой весточке, звонку, встрече. Я запасусь самыми лучшими винами и похвастаюсь своими кулинарными изысками. Если ты хочешь курить, то будешь курить сколько угодно. Мне интересна твоя нынешняя жизнь, и я хотел бы узнать о брате, о муже. И хотел бы, чтобы мы вспомнили о Жене. Он - часть очень хорошего отрезка моей жизни. Разве я виноват, что одних уж нет, а те далече, а я как одиноко торчащий колосок на скошенном поле?»

Легенда. Журналист, каких давно не бывает. Интеллигент. Философ. Эрудит. Гурман. Донжуан и бонвиван. Друг.

Друг. Он близко знал моего отца, а меня знал мало. А потом вдруг позвонил – и предложил вместе поработать, за что потом щедро заплатил. Я редактировала его мемуары, на этом, собственно, мы и подружились. Глубоко и по-настоящему подружились. При разнице в возрасте почти в полвека. Я все уговаривала его, чтобы он написал еще одну книгу – другую, новую. О том, что понял. О том, во что верит. О том, чему хочет научить. Он уже почти согласился, хотя и посмеивался над собой.
Мы сидели в его кухне, он намазывал мне бутерброд красной икрой, как любимому ребенку. И, как с ребенком взрослеющим, чокался со мной крошечными рюмками с коньяком. И, как с безнадежно выросшим ребенком, шел со мной на балкон над улицей Артема, где я курила, а он мне говорил, что курить вредно. А потом я ушла – назавтра возвращалась в Москву. И уже дома обнаружила, что он засунул мне в карман деньги. Позвонила ему, а он сказал: это тебе гостинец, купи себе что-нибудь, мне же нужно кого-нибудь баловать.

Он ужасно устал, но держался. Остался один после смерти жены и гибели дочери (до конца не мог простить себе, что она погибла в подаренной им машине). Думал только о внуке и правнучке, но переезжать к ним в Германию не хотел. Уже ни на кого не обижался. Читал, смотрел, размышлял. Устало шутил, с одному ему присущим чувством «бритвенного» юмора. Огромная пустая квартира в самом центре. Огромная жизнь за спиной. Когда он ушел, многие говорили, что ушла эпоха, и были правы.

Когда его уже не стало, с его адреса мне пришло письмо. В теле письма – просто ссылка. Оказалось, это ссылка на видео с его похоронами. Не знаю, кто прислал. Может быть, внук. Я ее открыла – и закрыла. Сидела за столом в кухне перед ноутбуком и плакала.

Я храню все его письма. Как хотелось увидеться. Как я ждала встречи. Как мечтала познакомить его с моим мужем.
Марк Юрьевич, спасибо вам. Вы знаете, за что. И еще за многое.
Я скучаю. Таких, как вы, нет и не будет. Я не забуду.
Марк Юрьевич, я люблю вас. Я вас люблю.