Об одной песне и одном случае

Об одной песне и одном случае расскажу, песню в первый коммент положу. Случайно попалась она мне сейчас – и вспомнилось. Вообще было несколько смертей музыкантов, которые по-настоящему выбивали меня из колеи. Формулировка «ушла эпоха» - избитая, стыдная и вообще давно напрочь девальвировалась. Но можно ведь по-иному на нее взглянуть: бывают такие люди, которые представляют собой эпохи (не «эпоху», а «эпохи») для тебя лично, и тогда совсем не стыдно сравнить боль потери от ухода «попсового певца» с той скорбью оставленности, какую когда-то испытывали люди, узнав о смерти Толстого или Чехова. Что-то такое в конкретный момент твоей жизни значили для тебя те песни (просто, казалось бы, сочетание музыки, текста и голоса), такое делали с твоей бессмертной душой, что ты и вправду ненадолго ощущал ее бессмертность. Выражали тебя, отражали тебя, были тобой в конкретный момент твоей жизни, и если бы их тогда с тобой не было, то… И здесь вообще не имеет значения жанр или статус.

Мне было больно, например, когда умер Роберт Палмер. Когда умер Барри Уайт. А они прямо друг за другом ушли в 2003 – и это было настоящим ударом для меня, разве объяснишь. Когда Леонард Коэн ушел. Когда Джо Кокер. «Где они – а где ты». «Они все равно в последние годы не писали уже ничего». «Но музыка же осталась». Ну да. Но почему-то сам факт физической смерти тех, под кого я проживала важные для себя вещи и времена, был невероятно тяжелым и болезненным.

И так же было, когда Джордж Майкл умер. Я очень, очень его люблю. У него есть песни, от которых я в буквальном смысле замираю, и в груди что-то устремляется вверх, как будто я на «американских горках» качусь. Нельзя «прямо вот взять и» перечислить всё. Практически весь альбом «Олдер», допустим. Если песня способна причинить душе физическую боль, то «Джизус ту э чайлд» делает со мной именно это. Или «Гоинг ту а таун» («Америка») – вообще не могу себе представить, чтобы поп-музыкант любого постсоветского (да нет, вообще любого) государства ТАКОЕ исполнил и ему «ничего за этого не было» (могу ее на репите прослушать раз пятьсот). Да я и «Ласт кристмас», если что, люблю нежно (хотя в «Вэме» мне всегда как раз больше Эндрю Риджли нравился). «Роксэнн» перепетая (да и весь альбом «Песни прошлого века»). В общем, невозможно перечислить.

И вот, очень еще одну песню люблю, но теперь почти совсем не могу переслушивать, так сердце стискивает. А сейчас переслушала – и все перед глазами.

Однажды теплой весной 2006 года поздним-поздним вечером я ехала из очень плохого места. Из областной онкологии, если уж уточнять. Далек был путь мой от нее до дома – во всех смыслах далек, не только в географическом, но и вообще в те редкие разы, когда в тот год мне выпадала короткая возможность выехать из замкнутой вселенной этой кошмарной больницы в нормальную жизнь, где «а город подумал - ученья идут». Всякий раз в буквальном смысле чувствовалось, как будто я Лету и Стикс пересекаю.

Теплой весной 2006 года город Донецк был – как никогда не спящий Куала-Лумпур или Гонконг, во что сегодня многим, понятно, поверить сложно. Богатый, яркий, сверкающий город (собственно, если вы вдруг не знали, именно что-то вроде Куала-Лумпура из него и надеялись постепенно сделать некие амбициозные люди, и на этом пути кое-что, прямо скажем, успели, жаль, теперь никому из нас уже не узнать, что и как в итоге могло бы быть, если бы).

Так вот, я вызвала такси. Настроение было – трудно объяснить, какое было настроение, если у вас такого настроения, к вашему счастью, не бывало. Ну, когда ты примерно каждую минуту живешь на стыке ощущений: а может, я сплю и это просто кошмарный сон? – а, нет, реальность, проснуться не выйдет. Все, что было за пределами онкологии, воспринималось, как через стекло и немножко с отставанием – знаете, как когда звук при онлайн-просмотре кино вдруг немножко запаздывает. Да, так я вызвала такси. Тут отметим, что разные приезжали раньше и позже машины, разные в них бывали водители, но в данном случае произошло нечто действительно странноватое, особенно, если учесть, что в 2006 году никакого «Убера» не было. Хорошие машины вообще в Донецке появлялись, когда их в Киеве-то не было еще – все первые «бентли» и «майбахи» были наши, но все-таки, все-таки…

Короче, приехала восьмая «ауди». Понятно, черная. За рулем – мужчина лет сорока. У меня сложилось впечатление, что не водитель, а владелец. Впрочем, это впечатление было таким… мимолетным, я не задумалась об этом всерьез, как задумалась бы в других обстоятельствах, не стала фантазировать на предмет «истории первого встречного», не стала заговаривать, мне вообще разговаривать не хотелось. Он тоже ограничился приветствием. Помню, что был в очках. О себе могу точно сказать, что лицо мое как-то там перекошено горем не было, глаза от слез вовсе не опухли, я тогда вообще не плакала, нормально, в общем, я вполне выглядела, не как трагическая сиротка. И мы поехали. Очень чистый, как номер-люкс, салон, в котором очень хорошо пахло – без всяких, конечно, заметных глазу ароматизаторов. Между нами на подлокотнике лежала книга. «Кожа для барабана» Переса-Реверте, от этого мне на секунду стало тепло, потому что – одна из самых родных в жизни книг, сигнал «свои». Еще мой взгляд упал на пачку красных «мальборо». Я ничего не сказала, курить хотелось адски, мне вообще в тот год все время хотелось и моглось курить, я, пока до машины дошла от входа, успела за полминуты сигарету выкурить, и все равно мне было мало, мало, но я ничего не сказала. Человек, кажется, ни разу на меня не взглянул, но вдруг сказал: «Если хотите, курите, пожалуйста». Я поблагодарила и полезла было за сигаретами в битком набитую сумку. Он сказал: «Не нужно, пожалуйста, курите мои, если вам такие подходят». У меня – как сквозь вату – не было особо сил удивляться, я кивнула, он подал пепельницу. Не автомобильную, а карманную, очень простую, металлическую с толстой цепочкой. Мы ехали, я курила одну за другой, без остановки, и смотрела в окно, широкая была та Лета, долгонько плыть. Он вел очень мягко, как будто и правда плыли мы, и вдруг сказал: «Если можно, я хотел бы поставить песню». Я сказала – да, конечно. Он включил диск – тот загружен уже был. Выбрал песню. На первых же тактах у меня свернулось сердце в комок, потому что песню я знала и любила давно. «Сowboys and angels» Джорджа Майкла. Теперь она для меня навсегда – пересечение Леты.

За окном и впереди было все это. Огни. Огни. Огни. Зелень и цветущие деревья, подсвеченные фонарями. Фонари на мостах. Отражение огней в воде Кальмиуса. Вывески. Реклама. Сверкающие рестораны и магазины. Все золотое и оранжевое, даже в черном небе оранжеватый отсвет. Из-за музыки все было как будто немного замедленным и смазанным, словно я смотрела очень красивый клип. Идеальный видеоряд к идеальной песне идеального Джорджа Майкла, таинственный, завораживающий, отстраненный. Как сон. Все это было – как погружение в сон. Прежней и настоящей жизни мне оставался примерно месяц, я не знала тогда, просто знала, что недолго. Но в те минуты можно было не думать об этом, не бояться и не жалеть. Просто ехать – и покачиваться на совершенно родном и все понимающем голосе Джорджа Майкла, как в гамаке или садовых качелях, а может, на руках кого-то, кто любит. Please be stronger than your past: the future may still give you a chance.

Мы приехали. Я расплатилась, сказала: спасибо, до свидания. И стала вылезать из машины, уже одну ногу на асфальт поставила. И вдруг он очень спокойно ответил:
- Мы больше не увидимся.
Я резко обернулась. Он смотрел прямо перед собой. Когда я растерянно закрывала дверцу, он нажал на повтор. Снова началась песня про ковбоев и ангелов. Не знаю, кем из них он был.