Про взрослых детей

Моя самая любимая линия в «Подкидыше» - застенчивый интеллигент Плятт. Я вообще с некоторых пор стала не просто сентиментальной, а именно грустно-сентиментальной, когда речь заходит о советских комедиях: смех сквозь слезы, а то и просто «невидимые миру» слезы там, где раньше был только смех.

Вот на днях «Мимино» пересматривали – обревелась вся, просто невозможно это всё… И «Подкидыш» тоже – сплошные слезы и нежная жалость по отношению к героям, чью жизнь ненадолго осветила, как ангел, как солнечный зайчик, маленькая девочка, осветила и исчезла, и теперь им будет очень трудно и плохо, потому что раньше они, может, не знали, а теперь знают точно, чего навсегда лишены.

Все эти герои в ее присутствии должны быть взрослыми, они, вроде бы, и есть взрослые. Но ситуация, в которую они попадают, ошеломленные появлением этого удивительного славного и естественного ребенка, обнажает именно тот феномен, который мы все рано или поздно понимаем (и самонадеянно думаем, что понимаем только мы): никаких взрослых нет. Эти герои только играют взрослых, старательно имитируют то, что считают взрослостью. И в своей заранее проигранной игре парадоксально предстают именно детьми – беззащитными, нелепыми, трогательными, наделенными неистощимым даром любви и глубоко одинокими, как одиноки только дети. И Раневская – шумное и властное дитя, классическая командирша песочницы, настоящая Маленькая Разбойница, маскирующая нежность и заботу безапелляционными интонациями. И бедный Муля – испуганный робкий малыш, тоскливо ожидающий, что накажут за сделанное без разрешения.

И, конечно, мой любимый неуклюжий, чистый и беззащитный Плятт, человечек в футляре, ничего особенно не ждавший от жизни, совершенно растерянный перед явлением главного, пожалуй, чуда в своей незаметной судьбе, почти со страхом разворачивающий этот подарок… Я всё думаю, как же он потом. Это же своего рода «безымянная звезда» с ним случилась.

Жил-жил, даже думал, что не тужил, а потом живая настоящая маленькая девочка заставила залезать в пустую ванну и показывать, как плавают, а потом нужно было мыть ей руки, а потом она очень сильно обнимала и прижималась щечкой к щеке, и появился смысл – не такой смысл, как в унылой инженерской ежедневной действительности, а настоящий. А потом она исчезла.

В сущности, это ведь происходит с каждым взрослым. Любой малыш – «подкидыш». Потому что он вырастает, и исчезает – вот так, и остается только помнить, а не вернешь. Именно этим так трогают меня посты друзей в ФБ, когда они поздравляют своих выросших детей. Почти в каждом – та самая щемящая нота, удивленная и недоверчивая: господи, я же помню, как было, когда крошечные ручки и ножки и доверчивая беспомощность и беспомощное доверие, а теперь – на голову выше, и огромная лапища, и не удержать в поле зрения, и не дотянуться, чтобы поцеловать, а где же это всё, всё, что было?

Моей старшей племяннице Насте не было трех лет еще, они снимали маленькую квартирку на улице Подбельского, я приезжала так часто, как могла. Был май, всё время приходили друзья моего брата, это были очень веселые дни и вечера, раскрытые окна и балкон, запах весны и сигаретного дыма, пиво, начало «девяностых». Ближайшие друзья брата Олег и Артем приходили особенно часто.

Совсем молодые мужчины, им было года по 23-24, но мне из-за шести-семилетней разницы они казались очень-очень взрослыми. И вот я наблюдала совершенно одинаковую картину. Олежка (привет, дорогой!) или Тёмка приходили после работы, работа у обоих была крутая и костюмная, так что в костюмах и приходили, в одной руке портфель, в другой – позвякивающий пивными бутылками пакет. Их уже ждали, ранний вечер, сейчас будем ужинать. Только Настунику нужно помыть руки. С помощью, конечно, взрослого. С папиной, маминой или моей помощью. Но тут она топала толстенькой ножкой и требовала, чтобы ей мыл руки «Алега» или «А-тёма». Бежала в ванную и звала оттуда – «Алеееегааа!» или «Атёооомааа!».

И Олег или Артем снимал пиджак. Закатывал рукава белоснежной рубашки. И, расплываясь в смущенной улыбке, шел в ванную. Делать это можно было только над ванной, она же крохотная, со своим кудрявым хвостиком на макушке, да еще и кран нужно было повернуть как можно ближе, потому что маленькие пухлые ручки не дотягивались иначе до воды. И дорогие мои мальчики, такие тогда амбициозные и трогательно солидные молодые мужчины, собственная семейная жизнь которых была еще далеко впереди, осторожно намыливали крошечные ее ладошки, омывали водой, плавились от умиления, бессознательно затягивали процесс, бормотали какие-то непривычные нежности, бесконечно польщенные тем, что она так твердо выбрала – их, и при одном воспоминании об этом у меня сжимается сердце.