Это сладкое слово физра

Забыть физкультурную (не «спортивную» - «физкультурную»!) форму – один из кошмаров глупого бесправного школьного детства. Когда осознаешь, что таки да, действительно забыла, приближение урока физры ощущается как сползание в бездну. Казалось бы, ну что тебе могут сделать, чисто логически, а? Ну, замечание напишут в дневник, ну, поругают… а чувство такое было, как в ожидании расстрела, наверное. Но эта же самая форма – сам момент переодевания за 10 минут перемены – дарила и странное и трогательное ощущение «сбрасывания старой шкурки» и обновления, пусть ненадолго, на 45 минут всего. И эта же простенькая форма – мешковатые, с самого начала как-то растянутые на коленях «треники» со штрипками и дурацкой простроченной «стрелкой» спереди, футболка, кеды – давала даже какой-то простор для внутренней локальной моды. Когда, например, какая-нибудь продвинутая девочка первой начинала заправлять штаны в носки, а то и вовсе закатывать до середины икры, а футболочку с олимпийским мишкой не заправлять, а выпрастывать, а «мастерку» (верх спортивного костюма) обвязывать вокруг талии…

У нас, я уж тут говорила как-то, программа отличалась немного. Не знаю, почему, но, скажем, лыж зимой не было, не преподавали. Хотя зимы в городе Донецке всегда были вполне снежными и морозными. На время поздней осени, зимы и ранней весны мы были заточены в спортзале. За огромными школьными окнами было серо-бело, шел снег, длился бесконечный день и без конца и краю тянулась третья четверть, а мы сломя голову неслись в раздевалку переодеваться. Неслись наперегонки потому, в том числе, что надо было занять нормальное место. Казалось бы: просто лавки и крючки над ними. Но были, были места поудобнее и покозырнее – и были похуже.

Вообще физра была, как я теперь задним числом понимаю, ценна вовсе не трепыханием в спортзале. Физра была ценна раздевалкой. Это была школа в школе, в сущности. Первая, начальная школа женского взросления. Утрата иллюзий, слом рамок интимности, скоростное обучение адаптации именно в женском коллективе и опыт наблюдения и сравнения. Микрокосм, маленькое отдельное помещение, которому потом, позже, наследуют всяческие раздевалки в фитнес-клубах, девичники в сауне, душевые в санаториях… Просто все это – уже по твоему выбору и желанию. А школьная раздевалка – без права там не быть.
Кстати, мало что было страшнее и унизительнее для мальчиков, чем отвратная практика во время драки буквально закинуть кого-то в девчоночью раздевалку. Встрепанные, багровые от всей этой возни и стыда, с вылезшими из брюк полами мятой рубашки, они в беспомощной ярости задыхались среди кокетливо-возмущенного дружного визга девиц – и рвались обратно, бестолково-истошно дергая дверь и, конечно, не просто не успевая что-то там пикантное увидеть, но и всей душой этого страшась и не желая. Надо сказать, девочки такой вот пакостной штуки не практиковали, на моей памяти, никогда.

Если ты болела и имела справку-освобождение, надо было весь урок сидеть в раздевалке. На длиннющей этой деревянной лавке без спинки. Роль «спинки» выполняла стена, почти до потолка окрашенная вечной этой, повсеместной сухо-пузырящейся потрескавшейся краской. С крючков свешивались коричневые форменные платья, черные фартуки и красные галстуки, под лавкой в ряд тянулись разнокалиберные сапоги. С гигиеной у всех, вроде бы, было нормально – как-то я не помню откровенных грязнуль вокруг, но запах в раздевалке всегда стоял специфический, и воздух там был спертый и удушливый. Кстати, не без изумления вспоминаю, что, кажется, не воровали. Или я забыла? Но, по-моему, не было этого. Твои 20 копеек оставались при тебе. Красивый пенал, необычная ручка или еще какая-нибудь наивная драгоценность спокойно дожидались в портфеле или понтовой сумке из кожзама.

Если ты, освобожденная/свободная, была одна, или если компанию тебе составляла какая-нибудь неприятная девочка, можно было просто весь урок читать – и это было счастье, вот только время пролетало слишком быстро. Еще можно было делать или списывать домашку. Если же, кроме тебя, было еще несколько приятных тебе девочек, можно было болтать. Почему-то именно в раздевалке темы для болтовни всегда были особые и почти интимные – очень возможно, что из-за атмосферы, из-за безжалостно взломанных личных границ.

От того, что все были вынуждены раздеваться и видеть друг друга (искоса сравнивая с собой – в том числе). От того, что раз в кои веки оставались сугубо женской компанией, что, оказывается, даже в детском возрасте обрекает на темы, испокон веку свойственные «женской половине», будь то гарем или лагерный барак. Конечно, много сплетничали. Конечно, обсуждали и мальчиков (старательно принимая вид независимый и как бы просто по необходимости снисходительный к этой нелепейшей и совершенно неинтересной теме). Конечно, плели свои маленькие интриги. Конечно, изо всех сил скрывая неуверенность и смущение, говорили об актуальных физиологических проблемах . «А у тебя уже началось? А вот у нее – уже, но мне мама говорила, что это слишком рано и она просто не по возрасту развита, вон у нее грудь какая уже!» - чтобы произнести это «грудь», нужно было прямо вот собраться с силами и решиться, а какое-нибудь залихватское «сиськи» воспринималось как страшное матерное слово. И забавное изменение отношения к новому физиологическому этапу и статусу.

Первые девочки, у которых начинались месячные, воспринимались с чувством легкой отчужденности, не без некоторой даже брезгливости, пожалуй. А совсем скоро, чем больше их становилось, тем сильнее охватывала паника, страх остаться в отстающих, в глупых малышках, не имеющих права поддерживать тонкие взрослые разговоры и пропускать физру по причине «у меня… (с многозначительным нажимом) дела». Вообще это было место женского взросления и позора. Первые простенькие бюстгальтеры во всей своей невинной беззащитности. Кошмар девочек, которых мамы заставляли «поддевать» под форму поверх колготок короткие теплые шерстяные штанишки («йяаааа не могу, ты видела Такую-то, у нее (давясь смехом) ре-пе-ту-зы!!!»).

И была еще одна интересная штука у нас. Совершенно в духе сравнения с «бараком» выше. Именно то, что на лагерном языке называлось «тискать романы». В качестве романов в основном были фильмы. В первую очередь – недоступные в силу возраста. Была у нас одноклассница с красивым и редким тогда именем Руслана. Еще и сама очень красивая, в каком-то сказочном духе – как иллюстрация к «Беляночке и Розочке» или «Красной шапочке». У этой девочки была редкостно по тем временам прогрессивная мама, кажется, даже профессия у нее была соответствующе изысканная – чуть ли не художник-модельер в главном городском Доме моделей. И эта мама – нет, невозможно поверить, так не бывает, это же неосуществимо и вообще страшный порок! – позволяла ей смотреть разные взрослые фильмы. А Руслана великодушно пересказывала эти фильмы нам. Как я много позже убедилась, пересказывала честно, точно, очень близко к тексту, без всякой отсебятины – и в голове при этом рисовалось такое яркое и волнующее, что увиденные впоследствии, эти киношки страшно разочаровали. Верите, я до сих пор помню некоторые ее пересказы, даром что было нам по 10-11 лет. Она смотрела «Анжелику, маркизу ангелов», «Анжелику в гневе» и «Анжелику и султана»!!! Она смотрела «Леди Гамильтон» с той же Мишель Мерсье! Она смотрела «Окно спальни»! Она смотрела «Укрощение строптивого»! У меня даже сейчас, спустя ужасно много лет, звучит в ушах голос Русланы, когда, расширив глаза, она передает, как героиня "Окна спальни" громким шепотом подсказывает на суде любовнику: «Книииига, книииига, красная книга!». Или с точным чувством саспенса, с правильными паузами чеканит: «А носилки накрыты. Только свешивается рука. А на руке… тот золотой браслет!». Или, описывая какое-то там суетливое гамильтоншино совокупление где-то у стенки, томно тянет: «И он ей задирааааает все эээээти юбки – и глаааадит, глааааадит», - и мы все сидим с горящими щеками, потому что ну это же… ну это вообще! Фигня это все оказалась – и невиннейшие «анжелики» с «ледями», и наивнейшее «окно»… у Русланы в миллион раз лучше было.

Там, в этой раздевалке, уже в последних классах (рубеж «девяностых», формы уже нет, классовое расслоение налицо, но почему-то, не представляю, почему, разница в одежде особенно не возносит и не угнетает, только с интересом оцениваешь какие-то интересные юбки и джинсы) одноклассница Яна вытаскивала целую стопку «Бурды» (по тем временам – тайные священные книги, доступные лишь избранным, тем более в таком количестве, все номера, а не какая-то пара разрозненных), и их можно было листать, сблизив головы и даже на эти минуты забыв о каких-то конфликтах – этакое «водяное перемирие»…

А если освобождения у тебя нет – у тебя есть полноценная физра. В спортзале (огромным казался тогда, а на самом деле, наверное, совсем небольшой был, да уж теперь вряд ли когда увижу) гуляло громкое эхо, наши крики отражали высоченные стены, оглушительно и резко свистели в нагрудные свистки физруки, гулко стучали мячи и со свистом рассекали воздух скакалки, все вокруг, пол и стены, кажется, немного подрагивало и мелко тряслось, этакое мини-землетрясение от топота многих ног, и остро пахло кожаными матами и резиновыми мячами. Физруков было трое. Все они, как это заповедано вековыми школьными традициями, целый день ходили в спортивных костюмах. И все обладали на диво пронзительными голосами и командными интонациями даже в спокойной обстановке. Марья, кажется, Петровна, невысокая жгучая брюнетка с короткой стрижкой была значительно старше всех, у нас не преподавала – и хорошо, мы смертельно ее боялись (забавно, с ее сыном Игорем я впоследствии вместе работала – он стал видеоинженером, сюжеты и передачи монтировал на первых коммерческих каналах).

У нашего класса было двое других весьма ярких учителей, мужчина и женщина. Татьяна Валентиновна имела прозвище «Яичница», его происхождение было для меня загадкой буквально до прошлого года, когда одноклассники брата (это в их классе – они на шесть лет старше – прозвище появилось) просветили: откуда-то у Татьяны Валентиновны в скупые дефицитные годы взялся роскошный импортный (о, это слово «импортный», кому объяснишь сейчас магию самого звучания его, аппетитность самого произнесения) синтетический спортивный костюм цвета яичного желтка. На нашей памяти она ходила уже в других костюмах (тоже, впрочем, импортных и синтетических, а не в этом трикотажном позоре со штрипками) – бело-голубом, например. Вторым учителем был Александр Михайлович по прозвищу «Никотин». Это прозвище также было придумано в классе моего брата, даже знаю, кем. Дело в том, что бедный Александр Михайлович (действительно, кстати, смоливший, как паровоз) был как две капли воды похож на стандартного человечка, которого рисовали в те годы на плакатах, посвященных борьбе с курением и вреду никотина. Такой же тощий, с втянутыми щеками и очень специфическим цветом лица – землисто-багровым, если так можно сказать. Костюмы у него были попроще Яичницыных, но никаких штрипок не было, прямые такие трикотажные штаны и расстегнутые так называемые «мастерки», синие. Яичница, кстати, тоже, по-моему, покуривала – тянуло от нее иногда табачком легонько.

Пишу это – и реально чуть не в глазах щиплет от ностальгии. Обычные были женщины и мужчины, со своей обычной жизнью, полной суеты, ответственности и необходимости помнить множество имен множества детей, а казались всевластными грозными олимпийскими богами… или просто «олимпийцами» в советском изводе.

В огромном этом зале мы вяло бегали по кругу, делали какие-то простейшие упражнения из арсенала советской производственной гимнастики и играли в мяч. Но иногда надо было, все-таки, и какие-то нормативы выполнять/сдавать. Лазать по канату, например. Прыгать через козла (для девочек там своя была техника: не перелететь его, широко разведя ноги, а вскочить на него коленями, подняться на корточки и спрыгнуть с другой стороны; если у девочки получалось «по-мужски», это было круто… хвастану тут, что у меня очень даже получалось). Пробегать дистанцию на время. Прыгать в длину. Подтягиваться на турнике. Бежать «эстафету», звучно хлопая по руке следующего за тобой по возвращении. Эти уроки физры были счастливой возможностью триумфа для детей, в остальной школьной жизни звезд с неба, мягко скажем, не хватавших. И девочка-троечница, уныло переминавшаяся у доски на уроках по всем предметам, здесь возвращала себе самоуважение и расцветала, потому что серьезно занималась художественной гимнастикой (с тренировками шесть дней в неделю по несколько часов), царила, изящно выполняя плевые эти задания, и буквально купалась в обожании, лившемся из счастливых влюбленных глаз Яичницы. А мальчик-тоже-троечник, занимавшийся как раз гимнастикой спортивной, очень небрежно и презрительно «на отвали» выполнял все – и видно было, какой он крутой и сильный…

Однажды он довел Яичницу почти до сердечного приступа. Как раз по канату учились лазать, он за пару секунд забрался шустрой обезьянкой под потолок, а потом, совсем, видимо, заскучав, спустился не «как положено», а широко, почти в шпагате расставив прямые ноги и слезая исключительно при помощи рук, да еще и как-то при этом крутясь вокруг оси каната. Каааак бедная Татьяна Валентиновна на него кричала, в эти секунды, видимо, посмотрев короткий и увлекательный мысленный фильм о том, как ребенок падает с высоты нескольких метров на чахлые маты, разбивается, ломается, а сама она стоит перед судом и выслушивает приговор. Мальчик мрачно-недоуменно это все послушал и только презрительно-независимо пожал одним плечом. Было ему лет одиннадцать, мускулы на руках – как у взрослого мужчины. Спустя пару лет именно этот мальчик всех затмевал на классных дискотеках, делая нижний брейк, естественно.

С другой стороны, это работало и в обратную. И умненькие девочки и мальчики-отличники, полноватые неуклюжие дети, не обладавшие не только спортивными талантами, но и просто среднестатистической физической формой, физкультуры боялись, как огня, и каждый раз шли на урок, как на эшафот. Потому что не могли бегать. Не могли перепрыгнуть «козла» и застревали, чуть не плача. Не было у нас какой-то особой травли, казалось бы. А все-таки некая стайная жестокость была все равно. Дружный издевательский смех, когда бедное дитя повисало на проклятом «козле», трепыхалось на турнике или отставало в забеге.

И тщетные трели свистка беспомощного досадующего учителя, не видящего возможности как-то это все прекратить. У таких детей Яичница и Никотин охотно брали справки об освобождении. Они были – люди, они действительно понимали, что в данном случае речь идет о настоящем освобождении. Ну и, справедливости ради, еще речь, полагаю, шла о каких-то коллективных показателях (здесь грустноватый смайл).

Елки-палки, да ведь она, Татьяна Валентиновна, тогда максимум моей ровесницей была, а то и помладше. А стоит ее вспомнить – и она все равно взрослая, а я – маленькая. Она была, как я сейчас понимаю, этакая прогрессистка в смысле методик преподавания и расширения программы. Вечно пыталась привнести что-то современное. Из-за чего родителям нашим в те времена дефицита и пустых полок в том числе в магазинах спорттоваров приходилось здорово попотеть. То она вводила для девочек упражнения с гимнастическими лентами – и надо было где-то искать все эти фиговины: длинную тонкую палочку, не помню, как называется, карабины (я тогда чуть ли не впервые узнала слово «карабин» не только в книжно-военном значении) и атласные ленты определенной длины. Чтоб, значит, мы на уроке делали такие и сякие волны и бегали, выставив руку с этой палкой-миниудочкой назад, чтоб лента извивалась то внизу, по полу, то наоборот вверху.

То однажды ей пришло в голову (за что мы, кстати, были страшно благодарны и вообще очень воодушевились) заменить все эти приставные шаги и прочие «березки» с «мостиками» только что вошедшей в моду и дико популярной ритмической гимнастикой. Вот только родителям, опять же, пришлось искать гимнастические купальники (синие трикотажные), гетры (а где их купишь – это надо, чтоб кто-то связал, кто вязать умеет) и повязку на лоб (или вязаную – или хотя бы ленточку повязать… наивная Яичница искренне, как и все, верила, что это – сугубо стильный аксессуар, не подозревая, что трикотажная или вязаная штучка настоящим фанатам аэробики нужна, чтобы тупо впитывать пот). И у нас клевые были уроки, под вполне современную музыку, жутковато усиленную, двоящуюся и меняющую ритм из-за эха спортзала, и сама Яичница вдохновенно придумывала упражнения и – редкий случай – самозабвенно делала вместе со всеми, как заправская Джейн Фонда (так-то физруки обычно с ленцой показывали какое-то движение, а потом просто смотрели, свистели и покрикивали, потому что реально же свихнуться можно, если с полной отдачей заниматься шесть уроков подряд). И так все это хорошо получилось, что она даже заявила нашу группу на какие-то межшкольные соревнования, проходившие в маленьком дворце спорта по соседству. И мы там опозорились по полной программе из-за звукорежа, который напутал с музыкой, дважды ее остановил и пустил то с того же места, то сначала (Яичница при этом в ужасной тишине отчаянно шипела «продолжайте! Не останавливайтесь!!!), все сбились, делали вразнобой, а в итоге вообще растерянно остались сидеть на полу – и все закончилось бесславно, и на бедную Татьяну Валентиновну жалко было смотреть.

…А потом третья четверть заканчивалась. И кусок четвертой. И наступала настоящая весна. И эпоха спортзала завершалась. А начиналась физра на улице. И вот это уже было истинное освобождение, а не по дурацкой справке. Выйти из школы, идти к тому самому маленькому дворцу спорта, расположенному чуть ниже по бульвару, бежать вокруг него кросс. А на самом деле бежать только в пределах видимости Яичницы, а завернув за угол, переходить на неспешный прогулочный шаг и болтать, болтать, наслаждаясь свежим воздухом и ароматами молодой листвы и цветущих кустов и деревьев. И тут уж пострашней забытой формы и надвигающейся физры было наоборот окончание урока. Потому что нужно было снова переодеться в жаркую шерстяную форму. И пойти, например, на алгебру, и скучливо потеть в прокаленном солнцем классе, в клубах меловой пыли, пытаясь как-то собраться с мыслями. Но как же собраться, если открыты окна, а за ними жужжат газонокосилки и пахнет свежескошенной травой и сиренью.

…Татьяна Валентиновна, вот бы у вас все хорошо. Александр Михайлович, вот бы вы живы и здоровы. Если б вы знали, как надоела уже эта вечная третья четверть, как хочется уже этой физры на улице. Еще разок, даже если потом опять на алгебру. Еще разок.