Как я стал Федором Михайловичем

Каждый год сразу на несколько недель, а иногда и месяцев я получал в дополнение к двум всем известным еще одно прозвище, которое не назовут даже те, кто знает меня относительно хорошо. Его лучше знают как раз сведенные неумолимой рукой профсоюзного комитета приятели уже не голозадого, но все еще детства, которое никак не закончится.

В этом самом тоталитарном советском детстве, когда секса еще не было, а пьяные ватники со стальными зубами и в валенках уволакивали на санях непослушных капиталистических детей в промерзшие сибирские леса, играя на балалайках, нас уже готовили в пионерских лагерях к ужасному будущему. Как чувствовали.

Темными ночами, когда не летают надоедливые мухи и не поют, а только изредка кричат голодные птицы, так называемые пионеры собирались в отрядах (!) и рассказывали друг другу жуткие истории про черного альпиниста, черную руку и черный гроб на черных колесиках, в котором демонстративно каталась юная белая госпожа.

Матерые советские дети таким образом запугивали своих младших товарищей, погружая их оцепеневшее сознание в ужас, после которого ежедневный кошмар утренних зарядок, военизированных линеек и трех-, а иногда и пятиразового питания казались детским садом.

Если добавить к этому настольный теннис на тихом часу, футбол на поле с соснами и театральный конкурс Картина оживи с обязательными походами по ночам с зубной пастой к соседним девочкам, то получалось просто невыносимо.

За тяжелый занавес демократический Интернет почему-то не пробивался. За железной дверью слышны были звуки адской кухни, где гремел алюминием похоронный марш и косматый диявол пожирал гнилыми зубами свежий говяжий фарш, вытирая окровавленные руки о волосы, осветленные перекисью. Громко работала мясорубка, перемалывающая крупные и не очень кости. Кровь стыла в жилах и на столах.

Где-то к концу недели у измученных бесплатным образованием и кружками по интересам детей заканчивались заготовленные истории и они начинали повторяться. Самые интересные рассказы кочевали из отряда в отряд, от одного пионера - к другому. Новые, ранее не слышанные, быстро становились хитами, но все равно надоедали со временем. И даже картинно бояться становилось не интересно. Даже если их исполняли лучшие рассказчики и мастера разговорного жанра.

И вот тогда приходило мое время. Рассказчиком я был не самым лучшим даже в отряде, куда часто попадал с одними и теми же ребятами, но цинично выкручивался и шел другим путем. Будучи юношей начитанным и совсем не страдавшим от отсутствия фантазии, придумывал на ходу леденящие истории, что безотказно действовали на неокрепшие детские души. Повезло, что слов медиатор и синапс я тогда еще не знал. Чаще всего это были истории в духе мета или пост-пост-модернизма, как сказали бы сейчас.

Госпожа Бовари становилась жесткой криминальной драмой с дерзким отравлением мышьяком в финале и муками настолько жуткими, насколько красочно они были описаны начинающим любителем патологической физиологии.

Тихий Дон, первый раз прочитанный в девять лет, на удивление остался исключительно военным противостоянием наших с ихними, которые специально стреляли самодельными расплавленными пулями по стройным рядам борцов за правое дело. Все остальная чепуха была вырезана внутренними редакторскими ножницами.

Трагическая история российской поэзии оказалась ужасным многосерийным саспенсом и даже хоррором, в котором резали синие вены и яркие артерии тупой бритвой, мстительно вешались на прогнивших трубах царизма, стрелялись из подаренного любимой пистолета на резиночке или удушались бечевой от детского фанерного чемодана разнообразные мерзавцы и подлецы. В интересах извечной борьбы за светлое будущее всего человечества и мир во всем мире, конечно.

Без особого смущения бралась уже известная история из классики, рассказ из Вокруг Света, Техники молодежи, Юного Натуралиста, Химии и Жизни, которую остальным еще только предстояло прочесть, переделывалась в нечто такое, что было понятно окружающим на их уровне понимания и восприятия. как один из куплетов мощной музыкальной группы чуть выше по этому же тексту.

Получалось неплохо. Разницу между фактами и их прочтением я понимал уже тогда, искалеченный ежедневными политинформациями, а потом и политклубом. Некоторые граждане, которые уже читали того же Достоевского или Толстого, приходили в неописуемый восторг, услышав их новую, крайне необычную и неожиданную интерпретацию. И понимая, что оказывается все было совсем не так!

Именно в такой восторг пришел однажды демобилизованный десантник, который приехал женихом к вожатой одного из отрядов, потом сам возглавил отряд и позже стремительно взлетел до директора лагеря.

Ночуя преступно трезвым у нас в комнате, он услышал не самую лучшую, но все равно зубодробительную историю, как на одной из дальних планет внешнего радиуса массово восстали после губительной эпидемии те, чьи губы бескровные, веки упавшие, язвы на тощих руках, вечно в воде по колено стоявшие, ноги опухли, колтун в волосах. Я уже знал, что колтун это не заколка и не шапка особая, но для понятного дискурса превратил его в нечто вроде антенны, посредством которой восставшие связывались с Центром, где питался амброзией и играл в нарды со старшей вожатой сам Вождь.

Космический зомби-апокалипсис закончился кровавым массакром, почти без всякого сюжета, потому что в таких историях он особо и не нужен. Глаза слипались, и не только мне уже хотелось спать.

"Да ты настоящий Федор Михайлович!", восхищенно сказал в полной тишине десантник, который героически прошел Афганистан, но слабо справился с перестройкой.

Это потом на книжной полке оказался первый роман Достоевского и пришлось узнать, что фамилией классика девушки из четвертого общежития зовут тех, кто не соответствует их высоким устремлениям, а тогда мне прозвище с именем и отчеством очень понравилось.

Я был один такой Федор да еще и Михайлович в красном галстуке на все десять отрядов и лет на пять.