Леся Орлова

Я тут посмотрела какое-то количество российских сериалов. Не буду перечислять, неважно это. Главное, что по результатам у меня возник запрос к российскому сериалостроению.

Нельзя ли уже придумать такой тип главного героя, чтоб это не был "чувак на сложных щах" в стиле Буковски-для-бедных, а также в стиле "Брюс-Уиллис-времен-последнего-бойскаута-и-пятого-элемента"? Не такой, в общем, герой, каких тлетворный загнивающий запад давно оставил в прошлом, а у нас только открыли, что "так можно было". Ну, чтоб это не был такой противный, небритый и недомытый, но добрый и страдающий внутри мужчина, непременно имеющий в анамнезе бывшую жену-стерву, с которой вынужден бороться за детей? И чтоб у него, по возможности, не было сына/дочери-подростка, поначалу страшно ершистого и попадающего в неприятности, но потом понимающего, что папка - мужик надежный? И чтоб он не хамил всем вокруг устало-цинично и не спал на диване, и не швырялся подушкой в тех, кто его будит, и не прерывал важнейшие разговоры ровно в тех местах, когда от него логично требуется спросить "а почему?", "а в чем, собственно, дело?", "зачем", "за что" или "куда ты?". И чтоб не было ситуации, когда он непременно заряжает антагонисту (начальнику/новому мужу первой жены/подлому коллеге) хуком справа, а потом трясет рукой? И чтоб не выпивал зло-примирительно (это им еще курить в кадре запретили), перебрасываясь короткими искрометными репликами в стиле Дэшила Хэммита и Чейза с чуваком, которого считал плохим, а тот оказался наш и хороший? И чтоб еще после трудного разговора, когда собеседник хлопает дверью, или после тревожного звонка не садился, широко расставив колени, и не тер лицо руками? И чтоб не было у него финального благородного разговора с бывшей женой-стервой, показывающего, что у нее своя правда и что у нее, на самом-то деле, не до конца угасли к нему чувства? Как объяснить, что это все устарело настолько, что выглядит примерно так же достоверно, как, не знаю, лощеные герои Кэри Гранта?

Стоим на трамвайной остановке. Полвосьмого вечера, темно и холодно, пар изо рта. Подходят двое мужчин. За пятьдесят. Оба такие... потрепанные несколько жизнью, очень понятные, характерные типажи: один - сутулый, в старенькой черной кожаной куртке с меховым воротником, кепке и очках, второй - высокий и крепкий, седой, с то ли длинной щетиной, то ли очень короткой бородой, в трикотажной шапке до бровей и давно не стиранном красном пуховике... а, и с рюкзаком за спиной, довольно большим. Полное ощущение,что в этот момент где-то у меня перед носом раздвигается театральный занавес. Потому что, именно поравнявшись с нами, не раньше и не позже, мужчины начинают диалог.

Куртка явно радуется встрече, а Пуховик - не то чтобы радуется. Куртка говорит "снизу вверх", а Пуховик - устало-снисходительным тоном.

Куртка: - Олег, сто лет не виделись, как ты, дорогой? Ты женат?
(уже в этом месте я навострила уши, потому что очень забавный, всё же, первый вопрос для "сто лет не виделись")

Пуховик (с мрачным достоинством): - Был женат. Развёлся. Потом опять женился. И развёлся. Не совпадали мы, не тянули они меня.

В стотысячный раз только что попался на глаза в ФБ знаменитый отрывок из «Малены» - ну, вы помните. Ноги в черных чулках со швом, потом – Малена в «роковом» черном наряде идет по улице, провожаемая взглядами всех встречных мужчин, – потом Малена сидит за столиком открытого кафе, и множество мужских рук протягивает зажигалку к ее сигарете…

Нет, не с этого начну. Недавно мой брат опубликовал пост об истории одной шокирующей фотографии (его практически сразу без указания автора перепостили сразу двое, уже под их авторством он широко прогулялся по сети, брата и его френдов, указавших на воровство, эти двое немедленно забанили, ну, не суть, стандартное сетевое свинство). Между тем речь в посте шла о том, как вырванная из контекста картинка начинает жить своей жизнью и в массовом восприятии часто обретает смысл, противоположный запечатленной истории.

Несколько дней назад мы пришли ужинать в прибрежный ресторанчик на Азовском море. Принесли счет - в стильной, модной, молодежной джинсовой обложке, какие лет десять назад были популярны в хипстерских заведениях. Я открыла. Внутри был труп книги. Вырезанная дыра-ниша для счёта и денег (как в шпионских фильмах - для валюты или пистолета), несколько наглухо склеенных последних страниц в качестве донышка. В глаза бросилось слово "Мартын". Еще пара строк - и я поняла, что передо мной "Подвиг". Второй том черного четырехтомника 1990 года, первого собрания сочинений Набокова в перестроечном СССР. Я знаю это собрание сочинений наизусть, в этом томе еще "Защита Лужина" и "Соглядатай".

Я думала о том, что в те времена, когда креативные сотрудники кафе "Пляжное" учили алфавит по трем буквам на стене подъезда, достать эти книги было... примерно как добыть Золотое Руно или Чашу Грааля. А еще на десяточек лет раньше за хранение машинописных или репринтных копий можно было и присесть - туда, где рождены представления креативных сотрудников "Пляжного" о прекрасном и вообще о мироустройстве. Я думала о том, что этот бедный второй том, как белый офицер без погон или интеллигент-поэт, нищий, униженный, брошеный, отставший от своих, уже не помнящий былой славы и почета, какими-то путями добрался до солнечной станицы Должанской, чтобы принять смерть от руки дикаря-варвара.

Может быть, не хватает только одного - того, что хоть как-то примиряло с завершением лета и неминуемым наступлением осени. Написать список и с этим списком пойти в канцелярский магазин "Школьник".

Там покупать тетради в клетку и в линейку, тонкие по 12 листов и общие по 48 и по 96, миллиметровку, чтобы оборачивать учебники (это одно время такой локальный шик был в мои подростковые годы), какой-нибудь хитроумный пенал, ручки, карандаши (на одном чтоб на кончике была резинка), резинки, клей такой и сякой, линейку такую и сякую, транспортир, целлофановые обложки для тетрадей и виниловую для дневника, "штрих", чтоб исправлять помарки, чернила, чтоб заправлять щегольскую авторучку (тоже локальный шик нескольких лет - писать чернильной авторучкой, надо бы вернуться к этой восхитительной практике), закладки, контурные карты, атлас, блокнотики и календарики...

К другим новостям.

Вчера, как водится, отстав от вас на сколько-то там световых лет, посмотрели фильм «Карп отмороженный». Очень приятное произвел впечатление.

Единственная загадка – кто и почему определил жанр как комедию. Конечно, здесь есть место забавному, есть место негромкому сарказму, мягкой улыбке место есть тоже. Но комедия? Честное это, грустноватое, ласковое и, в общем, довольно безнадежное кино (оставляющее при этом странное ощущение именно надежды) никак, на мой взгляд, этим жанром не описывается, нисколечки. Вообще – удивительное дело. К сюжету-то вопросы есть. К некоторым логическим… если не нестыковкам, то пусть лакунам. Я имею в виду не достоверность чисто фактическую – притчевая компонента слишком выражена, чтобы этого требовать. Я имею в виду логику характеров, по большей части. Но эти вещи просто отмечаешь про себя – и тут же спокойно и расслабленно отпускаешь, потому что искренне неохота придираться, больно уж всё это хорошо в каком-то большом, глобальном даже смысле. И поэтому мне хочется самой себе все это объяснить осознанным ходом – спрямлением углов, пунктирным развитием характеров и «лобовыми» метафорами, свойственными как раз притче. А раз хочется, так я и сделаю, так и объясню.

Это ощущается особенно остро как раз вот в такое время. Когда лето, и когда город выдыхает после суетливого дня, начинается вечер, и всякий раз он кажется вечером пятницы, из каждого ресторана пахнет жареным мясом и слышно, как стучат тарелки и вилки, из окон машин – обрывки музыки, и цокают каблуки, и пахнут цветы, и небо еще светлое, и солнце садится, но фары машин уже вечерние, и включать свет в кухне еще рано, ну разве что маленький, и за окном всё розовое, сиреневое и коралловое, и у меня на столе рядом с ноутом пионы, черешня и вино, и вот тогда я иду курить, смотрю на зелень, и сердце сжимается от тоски и ностальгии, потому что я думаю, как бы мы сейчас.

В первом фильме «Секс в большом городе» на титрах – хороший момент. Когда Кэрри сталкивается на улице с четверкой болтающих и смеющихся девушек, точно таких же, какими были они с Самантой, Шарлоттой и Мирандой десять лет назад, ярких, щегольски одетых, шагающих куда-то на высоких каблуках по оживленной улице, куда-то вперед, к приключениям и совместному веселью. Они скрываются за углом, а Кэрри идет дальше, и на лице ее – грустная нежность. Ох, как мне это знакомо. Я уже десять лет практически каждый день чувствую такое, с тех пор, как я – здесь, Наташка – в Италии, а Ирка – в Донецке. Когда я вижу вот таких же, как мы, примеряющих одежду в магазине или сблизивших головы за столиком в кафе, или просто истерически хохочущих на скамейке бульвара. Я встретила здесь друзей, я не одинока, но как же мне нужно – вас, как же мне вас не хватает. Так сильно хочется домой. Домой – это где мы втроем, знающие друг друга до донышка и принимающие друг друга до последней черточки. Я хочу к вам – туда, где ни вас, ни меня уже нет.

пишу это больше для себя, чтоб сформулировать и уложить, поэтому длинно, конечно. И я пишу это, поставив на репит «Ваше благородие, госпожа Удача». Понятно, почему. Не знаю, случайна ли эта рифма – то, что героя Луспекаева в «Белом солнце пустыни» зовут именно Верещагиным, или это осознанный тихий трибьют Ибрагимбекова, Ежова и Мотыля Василию Васильевичу Верещагину.

Киношный Верещагин погиб на взорвавшемся баркасе, реальный – на броненосце «Петропавловск», подорвавшемся на японской мине. Мне нравится думать, что это - восхищенное и горькое последнее «прости» Василию Верещагину, которого неумолимо призывала война, как ни пытался он забыться нормальной мирной жизнью, и который почтенным, всеми признанным, имеющим полное право почивать на лаврах, встал да и пошел на последнюю свою войну. И еще хочется думать, что он погиб мгновенно, не успев испытать страха и боли, в миг, когда верил в то, что будет изображать… всё это.

Я сегодня была москвичом. Прямо таким всамделишным. В том смысле, что впервые, пожалуй, знакомила с городом людей, которые в нем не бывали. И это было здОрово! Наверное, немножко москвичом я стала гораздо раньше - уже в другом совсем смысле (об этом настоящие москвичи обычно довольно грустно говорят).

Когда я здесь не жила и не думала, что буду, но приезжала так часто, как только могла, я ведь что делала. Я мало того что предвкушала и ерзала уже за пару недель до, я еще и реально готовилась. Узнавала, какие выставки и спектакли выпадают на время моего пребывания, планировала дни - когда и где буду гулять, что смотреть и слушать, сколько килограммов книг смогу унести из магазина "Москва" в день, в каких любимых местах снова побываю и изо всех сил запомню детали, пропущенные ранее... Я успевала за неделю-две переделать какое-то рекордное количество дел, наматывала бешеные километры по городу, забивала голову впечатлениями, отзвуки которых еще долго-долго потом обдумывала. При этом, глядя на знакомых москвичей, я грустно недоумевала: елки-палки, ну что вы-то?! Вы же такие везучие, у вас это всё под боком, а вы... дом-работа-дом-работа-кабак-в-честь-меня-гости-и-прогулка-ради-моего-приезда-опять-дом-работа... Москвичи хмуро говорили мне, что дело как раз в том, что всё под боком, и кажется, что ты сможешь к этому "под боком" прикоснуться в любой момент. Я скептически пожимала плечами, а про себя досадливо думала: эх, вот если б я тут жила, я бы вообще по-другому жила, я бы, я бы, не то что некоторые, уж я бы - да бы!

Мда.

О! Я вам сейчас новенькое расскажу, раз так. Что ж это, интересно, за день был вчера такой щедрый?
В общем, мой муж вчера с утра до ночи впахивал на работе, празднуя, по долгу службы, день рождения Булгакова. Возможно, кстати, это ему был прощальный подарочек от Михаила Афанасьевича, не исключаю.

Уже ближе к полуночи приходит домой - в чрезвычайно симпатичном джемпере, которого еще утром не было ни на нем, ни вообще в нашем доме. Оказывается, носясь по площадкам празднования, он дважды попал под те самые жестокие вчерашние ливни, вымок совершенно, и один из коллег дал ему джемпер, к счастью, хранившийся на работе. Повторю, очень красивый, тонкий такой, прямо вот хоть себе оставляй (думаю подбить сказать, что жена после стирки утюгом прожгла, а на работу просто не надевать потом, да и всё!).

- Сейчас, - говорит, - расскажу тебе прикол, впервые в жизни со мной такое.