Леся Орлова

Леся Орлова про такую разную семейную жизнь

Я сейчас для текста одного читаю все, что только могу найти, об Ильфе и Петрове. Ну, и вспомнила, что лет пятнадцать назад близкий друг давал мне почитать любопытную книгу, двустороннюю: с одной стороны переписка Ильфа с женой Марусей, с другой - Петрова с женой Валентиной. Помню, что меня тогда поразил контраст между принципами, на которых построились их браки. Огрубляя: Ильфу с женой здорово повезло, они были как одна душа, а у Петрова все было явно по-другому.

Стала сейчас искать - этой книги нигде нет, даже упоминаний о ней, загадка. Ладно, переписку Ильфа с Марусей нашла в полном варианте, опубликованном дочерью. Петрова с Валентиной нет, хоть ты тресни. Завелась, изнасиловала гугл запросами, сформулированными уже самым причудливым образом. И таки нашла в конце концов несколько писем. Его - к ней.

Несколько слов о ностальгическом возвращении в Донецк

Знаете, друзья, последние три дня, точнее, три вечера - это какое-то состояние неожиданного счастливого чуда возвращения.

В личку стучатся люди - соседи по двору, соседи по дому и те, кто знал описанных мною людей. И мы с ними до поздней ночи вместе уплываем "в туда" и "в тогда", "когда еще все наши были живы". Перебиваем друг друга, рвем фразы - "а помните", " а помните", - и пишем с опечатками от спешки, потому что память выходит из берегов, затапливает сердце, ум и все вокруг, и воспоминания - ожившие звуки, запахи, картинки - кажутся куда ярче всего, что вокруг сейчас. И этот эффект еще - знал, забыл, не вспоминал, а теперь вспомнил!

Запах двора и донецких улиц, запах только что вымытых плиток, стен и перил подъезда, когда входишь, и запах жаркого лета, когда выходишь из сумрака и прохлады. Гладкость лестничных перил - и шершавость перил балконных. Мелодии звонков в квартиры. Дорожка капель от мчавшегося гулять гиганта-Доната. Нацарапанный кем-то на побелке лестничного пролета роскошный волк из "Ну, погоди!" - его не забеливали, очень уж был красивый. Зеленые стены до половины, аккуратнейше, под линейку, отбитые более темным "кантиком" (такого я больше никогда не видела). Белье на балконах. Огромная яблоня в углу двора, с которой мы с криками сбивали яблоки мячом. Пятна на пальцах от шелковиц на бульваре у памятника Пушкину, под кроны которых мы забирались на целые часы.

Леся Орлова о Донецке, который она потеряла

Я часто сравниваю подъезд своего детства с Ноевым ковчегом: обитатели двенадцати квартир сейчас кажутся реликтовыми библейскими животными вроде единорога или левиафана. Увы, наш Ноев ковчег постигла судьба «Титаника»: ветхозаветным его пассажирам не было места в безжалостном будущем. С тонущего кораблика спаслись в сущности только я и дядя Саша. Я — потому что попросту выросла и естественно вписалась в новую жизнь. А дядя Саша — потому что изначально опередил своё время, без оглядки спрыгнул с борта и радостно пустился вплавь по волнам.

Сейчас я чувствую себя кем-то вроде повзрослевшего Костика из «Покровских ворот», с тоской глядящего, как дом его юности разбивает гиря строительного крана. От мощных ударов сотрясаются стены, в разрушенной комнате игла старенького патефона падает на пластинку с отбитым краем — и бойкий фокстротик запускает кино.

Нет-нет, дом моего детства стоит, где стоял, война не добралась до центра Донецка. И всё же его больше нет, и довольно давно. Те, кто жили там после нас, знатно поработали перфораторами: разбирали стены, что-то там городили из гипсокартона, упаковывали решётчатые фигурные балконы в белый пластик, сбивали лепнину, опуская потолки… Игла рижской «Ригонды» падает на пластинку фирмы «Мелодия», наводится, как в детской игре, фокус: конец семидесятых и восьмидесятые, планета Земля, государство СССР, город Донецк, улица Артёма, дом 80-а, подъезд №6, стоп. Я, маленькая, бегу с пятого этажа вниз по ступенькам, почти не касаясь перил и задерживаясь на каждой площадке, чтобы поздороваться с обитателями трёх выходящих на неё квартир.

Старая балерина и православный священник, начальница судмедэкспертизы и таинственный алкоголик, директор кукольного театра и горный инженер, продавщица овощного в бриллиантах и спившаяся пианистка, бывшая лагерная надзирательница и классная дама — ровесница века, журналист главной городской газеты и вузовский преподаватель. За каждым — уникальная история, все вместе — срез времени и места, часть истории города, население которого — удивлены? — никогда не ограничивалось «крепкой шахтёрской косточкой». Все они жили в нашем подъезде с «сотворения мира» — с заселения старого «сталинского» дома. Единственным пришлым был дядя Саша.


«Я собираюсь разбогатеть, но не сейчас»

(Д'Артаньян)

Подобно принесённой ветром Мэри Поппинс дядя Саша появился как-то в одночасье и ниоткуда. Он был одет в шикарный кожаный плащ и держал за поводок гигантского чёрного дога Доната. Дядя Саша переехал к жене — тёте Тамаре — и падчерице Иришке. Тогда, на рубеже восьмидесятых, он был молодым, худым, гибким, усатым и джинсовым, глаза его всегда смеялись, а шапка мелко вьющихся чёрных волос с ранней проседью в точности повторяла знаменитую «афру» Анджелы Дэвис. Лет в пять, посмотрев «Трёх мушкетеров», я сразу поняла, что дядя Саша — Д'Артаньян. Обаятельный, начитанный и ироничный, он стал любимцем всего подъезда. В детях души не чаял, и я обожала, скажем, смотреть ноябрьский парад, сидя у него на коленях, или вместе выгуливать огромного, хрипло-басовитого Доната.

Дядя Саша был сыном продавщицы пива, о чём сообщал без малейшего смущения, тем более что мать постаралась дать ему образование. Молодой инженер-«винтик» зарабатывал негусто, но не переживал: у него ведь была «умеющая вертеться» тетя Тамара. В легендарном «сто тридцатом» книжном она дослужилась до заведующей секцией букинистики — это было даже круче отдела подписных изданий. Успешно снимая сливки со своего товара, она заодно пополняла семейную библиотеку. У них были тысячи книг, сплошной дефицит, но никто кроме дяди Саши их по достоинству оценить не мог. Как ни посмотри, союз этот был странноватым. Стильный дядя Саша всё читал и смотрел, обменивался с моими родителями толстыми журналами, обожал «Что? Где? Когда?», а тётя Тамара, старше мужа лет на десять, была уютная высокая и полная тётка с «химией», таскала продуктовые сумки в обеих руках, готовила, вязала, гонялась за модной мебелью и всё время меняла обои на более престижные: то моющиеся, то с узором в виде кирпичной кладки, то в виниловый рельефный квадратик. Её дочка Иришка была из тех «старших девочек», которых обожают все дети во дворе. Она довольно рано вышла замуж, родила дочку и быстро развелась, так что дядя Саша заменил отца ещё и маленькой Альке. И все они, вместе и порознь, часто забегали к тёте Элле, у которой я вообще дневала и ночевала.

Про истинную Пиковую даму Донецкой оперы

Недавно один френд написал мне: «куда всё проваливается? неужели неизбежна эта волна, смывающая всё - и вещи, и людей, и память, и ощущения?...ничего ведь не остаётся». Я тоже часто думаю об этом. И вот, мне пришло вдруг в голову, что на целом свете сейчас, похоже, нет совсем-совсем никого, кто хоть иногда вспоминает Нину Михайловну. Никого, кроме меня и брата. Нину Михайловну, когда-то легендарную, блиставшую, царившую, порхавшую, и к ногам которой – все и всё. Тут будет много букв - но мне кажется, что истаявшая драматическая жизнь их вполне заслуживает. Ну, хотя бы таких - уж как умею.

Только что я с горечью обнаружила, что сегодня на сайте Донецкого театра оперы и балета о ней – всего одно упоминание: что она танцевала партию Лауренсии в первом балетном спектакле в истории нашего театра 7 августа 1941 года. А кроме этого, в целом огромном «гугле» – лишь еще одна короткая фраза: преподавала, мол, после войны. Больше ничего. А между тем, много лет назад в доме моего детства, по улице Артема, 80а, все знали, что в нашем шестом подъезде в квартире №60 живет бывшая прима-балерина нашего театра оперы и балета, заслуженная артистка Нина Михайловна Гончарова. Все знали, все испытывали положенный пиетет – и все держались от нее подальше. Потому что она была – истинная старая Пиковая дама. Зловещая, похожая на «характерный» набросок тушью по акварели, и словно окруженная темной дымкой.

Нина Михайловна была очень сухонькой маленькой старушкой с безупречно прямой спиной. Поредевшие волосы в завитом удлиненном «каре» красила в темно-коричневый цвет с бордовым отливом – думаю, там была какая-то ядреная смесь хны с басмой, при ее-то пенсии и ассортименте магазинов. Еще она красила тоненькие брови и губы. Глаза у нее были очень темными, лицо – очень бледным. И очень, очень злым. Губы – в ниточку. Взгляд – сверлящий.

Очень ярко помню ее в длинном трапециевидном плаще-«пыльнике», пресловутом «летнем пальто» родом из уютных пятидесятых. Шелковая косынка на шее. И непременно берет на голове, заломленный на бок, как у пажей, огромный, бархатный, темно-фиолетовый. Очень тяжелые крепкие старомодные духи – что-то, вроде советского «Черного домино». Мрачноватая фигура, которую не трогательной, не анекдотичной, не карикатурной, а просто-таки жутковатой делал неизменный верный спутник – крохотный пинчер Тоба - «Тобик», «Тобочка». Самая злобная собачонка, какую я встречала в жизни. Лупоглазое, всегда мелко трясущееся черное существо на тоненьких подламывающихся лапках. Видимо, в весьма уже почтенном возрасте. Обманчиво умилительное (так-то с виду этот истерик был похож на трогательного нано-олененка) – и готовое откусить тебе руку по локоть или по что там дотянется, только потеряй бдительность. «Тобик» не молчал вообще никогда. Тонкий визгливый скандальный лай – по любому поводу. Из-за двери, если кто-то проходил по площадке (а как не пройти, если Нина Михайловна жила на самом нижнем этаже?). При встрече с любым прохожим. Да просто так – от полноты паскудных чувств. «Дружочек Тобочка», кажется, вообще перманентно жил за дверью на коврике, дрожа в истероидной надежде на появление объекта для скандала. Чтоб облаять во всех смыслах слова.

Alien in Donetsk

Мне, наверное, года четыре. Мы с мамой едем в троллейбусе, на остановке входит компания чернокожих студентов. Я, кажется, впервые с этим сталкиваюсь – и потрясенно восклицаю: «Мама, а у этих мужчин черная кожа!» (мама крайне жестко выкорчевывала принесенных их садика «дядь», «теть» и прочих «ляль» и «вавок» - у нас было принято с самого начала говорить «мужчины», «женщины», «девочки», «куклы» и «ранки»). Мама наклоняется ко мне и тихо говорит: «Это африканцы. Нужно говорить «африканцы».

Африканцев в Донецке было гигантское множество. Они учились в четырех главных вузах – ДПИ (ныне ДонГТУ, который одновременно был главным «политехом» страны), университете, торговом и медицинском. Человеком с черной кожей никого в Донецке было не удивить – как, впрочем, и иными представителями других национальностей и рас: у нас учились китайцы, вьетнамцы, индусы, арабы всех мастей, монголы, египтяне, немцы, австралийцы. А моя мама много лет преподавала в ДПИ русский как иностранный – как раз для этих вот студентов, приезжавших в Советский Союз учиться и не знавших на русском и двух слов. Идя по улице, она то и дело отвечала на их приветствия. А в доме у нас, соответственно, регулярно чаевничали ее студенты, и некоторые из них оставались нашими друзьями на долгие годы, писали маме письма, а «для Леси» вкладывали в конверты яркие открытки и наклейки, которые для меня, советской младшеклассницы начала восьмидесятых были неописуемой экзотикой, хранились в особой коробке и никогда никуда не наклеивались.

Про перекличку дончан

Я подписана на группы дончан, где они делают что-то вроде переклички о ситуации в городе. Во время обстрелов пишут, что творится в их районах. В последние дни эти ветки обновляются ежеминутно. Выглядит это так: "Буденновка, очень страшно, без преувеличения. Что-то мощное долбит, как будто металлические сваи вбивают, сильная вибрация, тяжелое эхо, новенькие ощущения" - "Набережная. С севера даже видно зарево...сильно лупит.." - "пл. Ленина. Звуки слышны со всех сторон. То прилетает, то улетает. Очень громко. Окна трясутся, давно такого не было. Не очень близко, но слышно мощно" - "Ветка-стабильно тяжко. Будем жить,Донецк!" - "Площадь Ленина. Звук с запада совсем рядом. Прям как на голову металл плашмя большим листом" - "Калиновка. Автоматные очереди. Отходим от окон!" - "Держитесь друзья, это скоро всё пройдёт !!! Всем ЖИТЬ !!!"

Люди пытаются описывать звуки. Кто-то уже знает, что именно стреляет, и вычисляет оружие по звуку. Кто-то говорит "бахи" и "бухи". Кто-то - "Какой-то хлопок недалеко, звука полета не было слышно", "раскатистый с треском".

Меня там нет. Я здесь. Я не могу этого не читать. Это все мое родное, это родина моя. Я знаю каждое место, которое упоминается в этих перекличках. Мне нельзя жмуриться. Недавно один человек написал мне, что я "зажралась в своей Москве" и мне "плевать, что нас тут убивают" - потому что не пишу о происходящем, не делаю перепостов. Что я могу ответить. Что я не вижу смысла писать - отсюда, только добавляя того, чего и так через край. Что изо дня в день и из ночи в ночь я беспомощно читаю эти переклички. Представляю себе людей, которые сидят в коридорах, в ванных, в убежищах. И вот так - через маленькие свои телефоны - пытаются держаться за руки. Вместе не так страшно. Они поддерживают друг друга, запрещают друг другу паниковать, ищут слова, чтобы подбодрить и утешить. Никого из них не знаю, но можно догадаться как минимум о возрасте и характере. Город мой весь, как частая паутина, покрыт невидимыми ниточками этих связей между незнакомыми людьми, которые держат руку на пульсе. Они как будто стучат - "мы живы!", "sos"... Из-за стенки - стук, голоса. Что мне делать. Я ничего не могу делать. Это немного похоже на страшный сон. Вот я стою, вот из-за стены стучат и зовут. Морок, бред, ночной кошмар. И глупое, но временами невыносимо острое чувство вины. За то, что я здесь, за то, что я в безопасности. За то, что у меня свет, тепло и вода.

Леся Орлова про человека без Родины

Простите, я потом, может, уберу этот пост. Просто я разозлилась сильно.

Вот есть чувак, родом из моего города, достаточно давно уехавший в Киев. С понтом журналист (ну, какой он там журналист, знают многие коллеги, и мягко и снисходительно по этому поводу улыбаются обычно). Чувак всегда обладал хорошей качественной чуйкой, позволявшей ему, соответственно, сначала зарабатывать у разных одиозных крутых личностей, которых знающие люди между собой называют не по фамилии, а по имени-отчеству, а потом - когда ветер менялся, - в первых рядах эти личности разоблачать и клеймить. При этом чувак - приверженец религии, основные постулаты которой "завязаны" на спокойной мудрости, равновесии и предоставлении любому насекомому права передвижения по своему усмотрению. Но чтоб разоблачать и клеймить целый город, отказывая тамошним насекомым в каких бы то ни было не то что правах, а в наличии искренних эмоций, - тут чувак превзошел себя, конечно.

Я чувака всегда терпеть не могла, честно сказать, потому что он гнилой и мутный, и потому что у меня был к нему свой личный счет. Ну, бурно вылизывая однажды анус тогдашнему работодателю, он однажды очень ярко этого работодателя защитил от меня публично. Но я по этому поводу пятнадцать лет не высказывалась, хотя забавлялась впоследствии тем, как чувак прятал глаза, неожиданно оказавшись перед необходимостью снова работать со мной в одной редакции.

И вот сегодня лента приносит мне пост чувака. И я какое-то время реально крошу зубы в мелкую крошку и размышляю, не найдется ли когда-нибудь на чувака другой чувак, который как-то запихнет его в рамки хотя бы внешних приличий.

Леся Орлова про звездных экспертов на любую тему

Что все во всем эксперты - это давно понятно. Лично меня это уже и не злит даже, хотя до высот снисходительной улыбки в таких случаях я, конечно, не дошла и не дойду. Но зато дозрела, вы будете смеяться, до искреннего признания собственной вины в построении этой дикой модели "всякий имеет право на мнение" и размывании понятия "мнения" вообще. Нет, подождите, не обвиняйте меня так уж сразу в истерическом "жесюи", я объясню.

Я, видите ли, довольно долго работала в таких специальных отделах СМИ, которые в самих же СМИ принято называть "культуркой" и к которым в этих самых СМИ обычно относятся как к чемодану без ручки: нести - не понятно, зачем, а бросить тоже как-то некомильфо. И вот, представьте себе, планерка. На планерке обсуждаются темы выпуска. Темы важные: какая-нибудь шняга в парламенте, еще какая-то шняга из области международной политики, шняга в экономике, шняга в криминальной хронике, шняга в спорте и шняга из серии "читайте историю". Все очень строго, со сдвинутыми бровями, обсуждают, как это будет подано, какие там точки зрения надо представить, цифры, графики и прочее, с серьезным видом всеми именуемое "аналитикой". А потом настает мой редакторский звездный час! Потому что в финале мне говорят - с вас мнения звезд.

Как быть Звездой, или Людмила Алексеевна Чурсина

Выражение «поймать/словить звезду» мне кажется на редкость точным. Да, конечно, во все времена случалось: артист, добившийся большой популярности, проникался горделивым сознанием собственного величия, но все же это явление, кажется, не достигало сегодняшних масштабов. Может, тут дело в девальвации понятия «звезда» (смешно, и определение-то это девальвирует истинный талант, но тут мы уже имеем дело с девальвацией девальвированного :-( ).

Каждая малышка из дневного сериала первым делом обзаводится специальной капризно-пренебрежительной гримаской для публики; каждый малыш из реалити-шоу осваивает цепкий взгляд, сканирующий, все ли узнали и замерли в восхищении; и каждый из них мыслит понятиями «райдер» и «мое время дорого стоит».

Эта вот тотальная коррозия характерна, по моим наблюдениям, для артистов где-то двух предпоследних поколений (последнее в расчет не беру – я, к счастью, избавлена сейчас от необходимости пристально его изучать). И странная, очень редко дающая сбой закономерность: чем значительнее талант и чем больше у артиста заслуг, тем он проще и приветливее. Ну, и наоборот, конечно.

Я могла бы сейчас рассказать об актрисе-певунье по фамилии, допустим, Уткина, известной в народе исключительно ролью жены криминального авторитета в эпохальном сериале про романтических бандитов. О том, как несколько часов мы сидели на точке – в очередном шикарном месте, - с выставленным светом, с камерами наизготовку, не решаясь отлучиться даже на минуту. А наш продюсер тем временем ездил за Уткиной по городу.

Сначала она забыла о назначенном интервью, потом решила, что для вдохновения ей нужен шопинг, и отправилась в рейд по бутикам, потом внезапно поняла, что срочно необходимо сделать укладку, и для нее это срочно устроили в лучшем салоне города. Все это время продюсер перемещался с точки на точку, потому что каждый раз, уносясь в представительской машине, Уткина лениво обещала, что «вот еще в одно место, подождите, и я буду готова».

А после укладки (и через шесть часов нашего ожидания) внезапно резко сообщила, что никакого интервью не будет, потому что – вы что, не видите, что я устала?! (от всей души надеюсь, что как минимум потребительский ее снобизм здорово был потрясен реалиями нашего скромного шахтерского городка – бутики у нас по ассортименту, свежести коллекций и ценам, в общем, не отличались, а то и превосходили ЦУМ, Подиум и прочий Третьяковский проезд… может, поэтому, кстати, Уткина так и взбесилась в итоге?)

О почти случайной встрече с Сергеем Юрским

Это – отдельный текст совсем, без всяких хэштегов, конечно. Такой текст, где слово «звезда» вопиюще неуместно и мелко. Я в последние дни все время вспоминаю что-то, а это воспоминание – совершенно отдельное и ценное, стоящее на особой полке. И вот уже целый день я его проживаю заново, возвращаюсь к нему мыслями – и пока не запишу, наверное, не перестану. В общем, вот…

Однажды, давно, мой хороший приятель-меценат пригласил меня в Мариуполь – он организовал приезд Сергея Юрского в полузабытом формате «встречи со зрителями». Он меня просто как гостя пригласил, не как журналиста, и вечер в театре был удивительный. Юрский читал, рассказывал, отвечал на записки, и был таким чудесным, таким всеми любимым… Мы руки отбили, аплодируя и не отпуская его со сцены, не желая расставаться.

Но прощаться все равно пришлось.

А дальше случилось вот, что. Приятель-меценат знал, что завтра утром мне обязательно нужно быть дома. А Сергея Юрьевича уже ждала машина, чтобы везти в аэропорт в Донецк. И вдруг приятель робко спросил Юрского, не будет ли тот возражать, если я поеду с ним.

Юрский был не просто удивлен. Он был оскорблен. Тем, что кому-то вообще пришло в голову, что он может отказать.

И в итоге мы с ним уселись рядом на заднее сиденье машины, и я совершенно оцепенела. От почтения, от странности ситуации, от незнания, как себя вести – молчать? говорить?

Видимо, Сергей Юрьевич мое смущение понял – и пришел мне на помощь. Он заговорил со мной сам. Стал расспрашивать о том, кто я, какая я, что делаю, чем интересуюсь, что мне нравится и что не нравится. Это были не просто вежливые вопросы, а искренний интерес, и я отвечала, чувствуя себя все более легко. И дальше разговор стал именно разговором – о чем только мы не переговорили! О политике, об искусстве, о стихах, о плохих и хороших людях, о его отце, жене и дочери, о друзьях, коллегах, Товстоногове, кино и театре, поэтах и уходящем жанре чтецкого искусства… Периодически мне хотелось, как в книжках, себя ущипнуть, потому что никак не верилось, что это происходит на самом деле. Вот машина едет по ночной трассе, у водителя тихонько играет какая-то приятная музыка, на переднем сиденье дремлет сопровождающий, а я сижу сзади бок о бок с самым настоящим Сергеем Юрьевичем Юрским и говорю с ним, как будто знаю его миллион лет, и ему правда интересно, что я думаю, а на мои вопросы он отвечает так, будто от его ответа зависит что-то по-настоящему важное.

Ленты новостей

вКонтакте | в FaceBook | в Одноклассниках | в LiveJournal | на YouTube | Pinterest | Instagram | в Twitter | 4SQ | Tumblr | Telegram

All Rights Reserved. Copyright © 2009 Notorious T & Co
События случайны. Мнения реальны. Люди придуманы. Совпадения намеренны.
Перепечатка, цитирование - только с гиперссылкой на https://fromdonetsk.net/ Лицензия Creative Commons
Прислать новость
Reklama & Сотрудничество
Сообщить о неисправности
Помочь
Говорит Донецк