Леся Орлова

Мои итоги прошлой ночи. Возможно, вам случалось по какому-нибудь поводу резюмировать: «Теперь я видел всё». Смело заверяю: нет. Вы видели не всё. Потому что не видели на ютьюбе клип – смонтированные кадры из великого бибисишного мини-сериала «Гордость и предубеждение», положенные на песню Елены Ваенги «Любимый». 396 817 просмотров, тысяча лайков. Комментарии (копирую): «Как тонко и нежно сделан клип на удивительную песню Ваенги», «Хочу сказать вам спасибо именно за эту песню Е. Ваенги, песня звучит так проникновенно и душевно, что она становиться как бы прекрасным и главное, подходящим фоном для данной подборки из фильма. Песня как бы душа главной героини...», «Эта мелодичная песня Ваенги очень подходит спокойному течению именно этой версии фильма, так же, как более динамичная песня Савичевой "Я так тебя жду" подходит более динамичной версии 2005 года».

Многие (и я) замечают сейчас опасную тенденцию – постоянную готовность «оскорбиться», усмотреть тут и там «оскорбление чувств». Это есть, что и говорить. Отчего бы, однако, не обратить внимание на тенденцию «оскорблять чувства», имеющую место не в меньшей, а то и в большей степени?

Такое ощущение, что все разом внезапно решили взять на себя благородную миссию мальчика из сказки о голом короле: смело растолкать локтями толпу, выйти вперед, гордо поднять голову и, сверкая глазами, неподкупно и бескомпромиссно возвестить это самое, что голый. В сказке такой мальчик был один. Теперь же вся толпа состоит из таких мальчиков и орет про «король-то голый». Причем король при этом может даже быть одетым и наглухо застегнутым на все пуговицы до подбородка.

Если меня спросят, кто - настоящий журналист, я скажу: Ирина Николаевна Клементьева. Ушедшая сегодня. В 85 лет. Из которых 63 года проработала в профессии, практически до последнего дня.

Ирина Николаевна - один из самых лучших людей, каких мне случилось встретить за всю жизнь. У меня не хватит слов, строк (она мерила по-прежнему "строками"), знаков с пробелами или без, чтобы описать, какая она.

Она - моя крестная мама в профессии. И крестная мама в профессии для моего старшего брата. И еще для очень, очень многих людей.

Мне сегодня приснилось, что я пишу пост в фейсбук. Да, приехали, «но щас не об этом» (с). Проснувшись, я его отлично помнила. И обнаружила, что можно записать и опубликовать без изменений, - а такое очень редко случается с какими-то во сне пришедшими умозаключениями.

Мой «сонный», а теперь «наявушный» пост был – о названии «Холодное сердце». О том, что я не понимаю, зачем называть в российском прокате одну сказку названием другой сказки. В оригинале этот мультфильм называется Frozen. Никакого «колд харт» там нет.

О содержании мультфильма я говорить не могу, потому что не смотрела (вероятно, посмотрю, потому что люблю мультфильмы; не видела ни первого «Фроузен», ни тем более второго). Зато могу сказать, что очень любила и люблю сказку Гауфа, которая как раз действительно называется «Холодное сердце» (Das kalte Herz). И огорчаюсь, что теперь, если в разговоре на нее сослаться, то ссылки не поймут, придется объяснять.

Собственно, примерно так межпоколенческие связи и разрываются. При этом, подозреваю, кто-то из прокатчиков-редакторов-переводчиков ту старую сказку как раз знает, на подкорке осталось, иначе это словосочетание так просто в голову бы не пришло. Вот так я во сне это все и изложила, только в процессе еще и страшно злилась почему-то (ну, вообще-то, понятно, почему злилась: я не люблю таких незамутненных тупых культурных диверсий, какие всегда еще и аргументируют в духе «а че такого-то»).

Среди регулярных ритуалов, которые ушли навсегда, - отношения с почтовым ящиком как с порталом в большую жизнь. Ждать почту и забирать почту из ящика в подъезде, настолько распухшего, что она даже не вываливалась в руки, а торчала колом. И в этом всегда было немножко праздничного предвкушения.

ВО-ПЕРВЫХ, письма. Мы очень много переписывались: друзья и родственники жили в разных городах Союза, письма были большие и подробные, иногда из конвертов выпадали фотографии. Переписывались между собой взрослые, переписывались между собой дети, переписывались между собой взрослые и дети. Самой писать всегда было томительным соблюдением чувства долга, но всякий раз происходило одно и то же: неохотно садишься, вымучиваешь первые обязательные строчки, а потом внезапно расписываешься – и уже остановиться не можешь, сама себя перебиваешь, делишься событиями, воспоминаниями, впечатлениями… И не подозреваешь, что создаешь сейчас тот самый семейный архив, который потом, когда уже никого не будет в живых, станешь читать, давясь слезами и улыбаясь. Если письма были от «подруг по переписке» из Катовице и Магдебурга, то это праздник, потому что в конверт вложены маленькие глянцевые наклейки… не думаю, что те девочки испытывали аналогичный восторг, получая в ответ переводные картинки, мне ведь и в голову не приходило, что надо бы приложить инструкцию по использованию доисторических «переводок».

Ну нет у меня другого места, где это можно было бы опубликовать. Я для журнала одного, вообще-то, писала, но журнал в муках скончался, и больше негде теперь. И при этом есть как минимум несколько человек, которым это прочесть будет важно. Потому что – об их юности, об их городе и об их друге. О таком невозможно и нельзя написать коротко, тут вполне журнальный объем, поэтому не нужно читать, если длинные тексты вам мучительны.

Это мама и бабушка. Маме лет двадцать. Обычный вечер, когда, как всегда, приходит в гости большая компания. Кто-то уже и пришел, раз сделал фотографию.

…Валерик ничего не знает о моем существовании. Потому что он умер за несколько лет до моего рождения. Тем более странным ему, вероятно, кажется где-то там, где он теперь, что на протяжении всей жизни я довольно много думаю, знаю и помню о нем. Я по нему даже скучаю, хотя никогда не видела. Это, конечно, потому, что еще остались люди, которые любили его, и они мне рассказывали. И выходит, что, если это правда – насчет «человек жив, пока его помнят», то Валерик Кормачёв поживет еще, и друзей своих переживет, и побудет еще тут, пока я. В последнее время я о нем думаю почему-то все чаще, и как будто что-то точит: «напиши, расскажи», - иди знай, может, это какое-то предчувствие, может, мне завтра кирпич на голову упадет, в общем, надо написать, пусть и тут, пусть и так. И, как ни крути, обо всех этих мальчиках и девочках хочется рассказать, как у Гладилина, «историю одной компании». Под «Високосный год» хочется, под любимую песню.

Закрытие дачного сезона, глубокая ночь, друзья с моим мужем режутся в "Каркассон", а меня сослали к телеку, и я смотрю по "Дому кино" "31 июня" чуть не со слезами, верите.

Бесхитростная эта поделка внезапно вызывает нежность, горечь и ностальгию, потому, например, что умерли все - Этуш и Зельдин, Еременко и Сошальский, Полищук и Годунов, и Яак Йоала, певший за Годунова, а прекрасный Алексей Золотницкий, подаривший ему свой голос, тяжко болен. А ещё я теперь смотрю это кино не как историю Принцессы Мелисенты и Сэма Пенти, и даже не как историю Леди Нинет и Лемисона, а как историю Людмилы Власовой и Александра Годунова.

Я живу среди Рокки Бальбоа. Не Рокки, а именно Рокки Бальбоа, если вы понимаете разницу. Я сама уже практически Рокки Бальбоа, и немножко от этого умаялась.

Все любят то и дело поминать разные книжки о том, как однажды все дети куда-то собрались и ушли. Питерпэнство всякое. Детский эскапизм, побег чистых и честных юных из непонимающего мира взрослых. А я вот мечтаю об обратном. О бунте взрослых людей. О том, как однажды все взрослые соберутся и уйдут куда-нибудь. Построят нормальную взрослую жизнь. Добираться туда будет, конечно, испытанием – взрослую цивилизацию придется как-то ограждать, примерно как у Айн Рэнд (простите) только счастливчикам открывали путь в катакомбы, где схоронились истинные хорошие капиталисты. И там не будет никого вот из этих – юных глупых эйчарщиц, смеющих спрашивать пятидесятилетних редчайших узких специалистов о «кем вы видите себя через пять лет», юных глупых вице-президентов, не владеющих математикой на уровне второго класса, юных глупых редакторов с их «давайте попроще, этого никто не знает», юных глупых… ай, ладно, перечислять замаешься. Там можно будет писать и читать длинные тексты с умными словами, а не объясняться наскальными рисунками, можно будет цитировать – и все поймут, можно будет предлагать сложные решения, а не спрямлять углы, там можно будет… ай, ладно, перечислять замаешься.

Минутка злобного бухтения. Старею, что ли. Можно же просто проматывать. Но ничего не могу с собой поделать: очень раздражает «диванная» фамильярность по отношению к сильным мира сего, которую наблюдаю в постах и комментариях через один.

Вот какой он тебе «Ринат», а. (не говоря уже о «Ренат», выдающем уж совсем-совсем незнание ничего) Какой он тебе «Беня». Какой он тебе «Пэця» или «Зеля». Какая она тебе «Юля». Какой он тебе «Вова».

Вся эта горделивая насмешливая храбрость, дерзость и независимость поверяется ровно одним критерием. Можешь ты назвать так человека в лицо (если каким-то невероятным чудом тебя к этому лицу подпустят ближе, чем на километр) – или все-таки нет.

Сегодня вспоминали в компании разные курьезные случаи - попытки объяснить нынешним детям, как жилось во времена, когда не было компьютеров, мобильных телефонов и интернета. Неудачные попытки - в том смысле, что дети вежливо кивают и делают вид, что поверили, но на самом деле допустить такого не в силах, автоматически относя рассказчика к динозаврам.

Помню, я как-то пыталась рассказывать о твердом правиле, действовавшем в нашей и многих других семьях: если задерживаешься вечером - обязательно предупреди, позвони. И в какой квест порой превращалось выполнение этого правила. Когда, к примеру, в квартире или общаге нет телефона. И надо найти автомат - да такой, чтоб в нем не была обрезана трубка, или монетоприемник не глотал все двадцать для этого случая припасенных "двушек". (заодно, рассказывая, задним числом подивилась забавным представлениям наших родителей о безопасности: порой ведь, чтоб сообщить, что ты в этой самой безопасности, надо было не один квартал пройти по пустому ночному темному городу в поисках исправного автомата)