Память

Роликовых коньков у меня тогда не было. Зато они, а также скейтборд, самокат, Плейстейшн и мощный компьютер, были у друга Женьки. Вот так, ребята мои дорогие! Одному Боженька выписывает красоту, мозги и харизму, а другой получает родителей с двумя вещевыми контейнерами на рынке
«Текстильщик». Я же не получил ни того, ни другого, но те же ролики всегда мог одолжить у Евгена.

Мы целыми днями носились по району и горя не знали. Потому, что на дворе стояло жаркое лето 1998-го и свободного времени было куда больше, чем нужно ребёнку. Ведь заветную приставку моему корешу подарили только два года спустя, а до тех пор нам приходилось развлекать себя по-старинке.

Где-то раз в два года я попадаю с семьей поиграть в настольный теннис и каждый раз вспоминаю опять же начало девяностых и ненадолго пустой холл на 12 этаже второй общаги по Розы Люксембург, где поставили настоящий зеленый стол для тенниса с сеткой

После раздвижного скользкого полированного, который был дома, это был рывок буквально в космос. Это как выйти в настоящий ринг в настоящих перчатках и пробковом шлеме после того, как дрался во дворе только в тренировочных, которые были одни на всех и только у самого старшего, потому что бьет больно

Мячики отлетали ровно, ракетки оказались мягкими, ветра почти не было, только места вдруг оказалось критически немного: если кто-то тушевал со стороны коридора, то вытащить было проблематично - от края стола до окна, которым заканчивался холл, было всего метра три. Не больше

Потому менялись сторонами, если игра была серьезная. Не буду рассказывать о баталиях, но если проводишь за столом два и более часа ежедневно, то к концу второго месяца проходит не только крепатура ягодичной мышцы со стороны передней ноги, но и приобретается какой-никакой скилл бить без промаха со страшной силой и скоростью по любому мячу, который теряется уже через пару недель после простоя. Не говоря про годы

Теперь, чем бы я ни занималась, постоянно срабатывает принцип притяжения: основная поглотившая меня тема как будто примагничивает «свое». Вот, вчера я занималась вполне рутинным делом – изучала по рабочей необходимости биографию Гедеона Рихтера. С основной работой "вокруг Нюрнберга" это никак не связано. Формальная история рекламного толка, ничего особенного. А о Гедеоне Рихтере я ничего не знала, кроме «аптеки» и «фирменных лекарств». О нем материалов немного совсем, поэтому мне пришлось посмотреть фильм о нем – часовой, в модном формате «дока с оживляжем и реконструкциями». Неплохо сделанный, кстати, вполне увлекательный, если бы мне не надо было каждые две секунды жать на стоп и стенографировать текст, что в результате заняло все три часа, заканчивала в полусне, наконец в полчетвертого утра обрушилась в сон – и снилось мне, ясное дело, нечто вполне реалистичное, об убежищах, о желтых звездах на пальто… Потому что совсем уже пожилого Рихтера, главного фармацевта довоенной Европы, расстреляли нацисты. В 72 года.

Родительские друзья в центре жили и мы к ним периодически наведывались. И это всегда были поездки в другой мир, где все незнакомое и какое-то чудное.

Однажды с их детворой отправился за тортиком. Помните может эти дешевые рулетики с клубничным джемом и белым кремом? Сухие такие и под «пластилиновой» глазурью? Вот их мы купили.
Едва-едва прошёл дождик, свет фонарей растекался по мокрой брусчатке и казалось, что не Донецк это вовсе, а какой-нибудь Будапешт.

Сегодня вечером после долгого жаркого летнего дня я сварила целую кастрюлю молодой картошки, которую предварительно честно, как старшие учили в детстве, отскребла ножом добела (потом обнаружила, что натерла мозоль на указательном пальце), с укропом, с чесноком, со сливочным маслом. И сделала простейший овощной салат – помидоры, огурцы, салатные листья, красный лук, много разной-преразной зелени, чеснок, уксус-сахар, соль-перец и, в нарушение наших обычных правил, базарное ароматное подсолнечное масло, а не давно привычное оливковое, это вот прямо само получилось, почти автоматически, рука потянулась не за толстостенной красивой бутылкой с оливковым, а за нелепой пластиковой от минералки, в которую масло на рынке налили. А муж занимался селедкой – тоже красный лук, уксус-масло, «все эти вещи». Он еще любит с яблочком – и у нас как раз был только что с рынка принесенный молоденький «белый налив», запах которого мгновенно переносит меня… ладно, сейчас, я как раз к тому и. Кроме яблок, на подоконнике выстроились лоточки с абрикосами, мелкие белые нектаринки, почти сливы, черешня. И все это пахло июлем.

Поскольку все мерзнут и зябнут, и говорят, что никогда такого холодного лета не было, я припомню холодное лето 2003-го. Вернее, июнь. Туда, ближе к июлю оно раскочегарилось, а вот июнь был и правда холодным.

Вообще, тот год был для меня знаковым. Как сказал бы Михаил Сергеевич, судьбоносным. Я ушел из газеты на телевидение, поменял одни ненужные отношения на другие ненужные отношения, на горизонте стала появляться зловещая тень Виктора Андреевича Ющенко и оранжевой революции.
Накануне всех этих потрясений я решил в первый раз в жизни посетить свою историческую родину - город Казань.

На самом деле, если быть дотошным, Казань не моя историческая родина, но, упрощая ситуацию, можно сказать, что она.

КТО ОН БЫЛ ДЛЯ МЕНЯ
(Наверное, это очерк. Олег Владимирович был из последних могикан – ему была по умолчанию понятна разница между «очерком», «эссе» и «рассказом»)

Нужно прощаться. Я снова – в пятый раз за несколько последних лет – не могу лично быть там, где прощаются. От этого чувство вины – нелепое, но острое. Но и еще одно чувство: если я не увижу своими глазами, как все заканчивается насовсем, то этого как бы и нет по-настоящему. Я не видела – значит, нет. Легче ли от этого? Я не знаю. Не могу сказать. Точно легче, чем тем, кто там будет, кто проводит, кто положит цветы и выпьет не чокаясь.

Моя бабушка по маминой линии, Екатерина Герасимовна, была редкой чистюлей. В ее небольшой квартирке всегда было светло и уютно. На окнах цвели фиалки, старинные комодики, черно-белый телевизор и буфет были накрыты, как и полагается, белыми вязаными салфетками, а на стене мерно тикали часы с кукушкой (подарок от детей, сбывшаяся бабушкина мечта детства). То ли от этого, царившего там умиротворения, то ли от широты бабушкиной души, в ее доме всегда хотелось побыть подольше в гостях.

Хотя дома ждали и новые игрушки, и цветной телевизор, и друзья-товарищи. А у бабушки из развлечений что? Немецкая ГДРовская кукла с фиалковыми глазами и длинными блестящими волосами, да Светка-соседка, смешная белобрысая, маленькая, метр с кепкой, со огромным бантом на голове, который все время норовил съехать на бок…

Но у бабушки был хорошо.
Наверное, это потому, что она очень любила людей.

Несомненно, в этом магическое свойство этой даты. Мы подсознательно считаем, что пятьдесят – это половина жизни, ее середина, ее экватор. Поэтому это самый важный юбилей, или, может, это только мне так кажется, что самый важный юбилей. Но последующие круглые и красивые даты для меня, уже даже не даты, а достижения.

Я помню маме на ее пятьдесят на работе подарили поздравительный адрес. Красная папка, внутри – приятные слова от руководства и трудового коллектива. Его вручную писал плакатными перьями настоящий художник, художника звали Володя, потом он работал в газете «Город», а потом уехал в город Сиэтл, откуда уже не вернулся.

Я помню, как отмечали мамины пятьдесят, это было летом, на открытом воздухе, во дворе небольшого АТП. Ее сослуживцы, которых я более-менее различал, потому что часто приходилось ездить к маме на работу, говорили торжественные поздравления, а потом вдруг сделались непривычно пьяненькими, размякли и стали выглядеть совсем не так, как в обычной серьезной жизни. Я их такими не видел до того и не знал. Я мало дней того года помню, а этот вот почти в деталях.

Сегодня у мамы день рождения. Рассказывать о маме я не могу - это единственный на свете человек, о котором я не могу рассказывать, потому что какая-то преграда встает в горле, если устно, и под пальцами, если письменно. Любая попытка рассказать о маме не какую-то небольшую историю или упомянуть какую-то с ней связанную деталь, а некую связную обобщенную "биографию" ощущается как кощунство, без преувеличения. Никакие слова ей не равны, любые слова ее умаляют. Это внутреннее табу, преодолеть которое я не могу, а если пытаюсь, то потом сама себя презираю за безъязыкую, ничтожную и все куда-то низвергающую попытку. Но какие-то небольшие подробности - можно, это мне по силам, это я могу, и более того, теперь каждая подробность видится миниатюрным... не слепком, но отражением целого, цельного и целостного.