Память

Знаете, друзья, последние три дня, точнее, три вечера - это какое-то состояние неожиданного счастливого чуда возвращения.

В личку стучатся люди - соседи по двору, соседи по дому и те, кто знал описанных мною людей. И мы с ними до поздней ночи вместе уплываем "в туда" и "в тогда", "когда еще все наши были живы". Перебиваем друг друга, рвем фразы - "а помните", " а помните", - и пишем с опечатками от спешки, потому что память выходит из берегов, затапливает сердце, ум и все вокруг, и воспоминания - ожившие звуки, запахи, картинки - кажутся куда ярче всего, что вокруг сейчас. И этот эффект еще - знал, забыл, не вспоминал, а теперь вспомнил!

Запах двора и донецких улиц, запах только что вымытых плиток, стен и перил подъезда, когда входишь, и запах жаркого лета, когда выходишь из сумрака и прохлады. Гладкость лестничных перил - и шершавость перил балконных. Мелодии звонков в квартиры. Дорожка капель от мчавшегося гулять гиганта-Доната. Нацарапанный кем-то на побелке лестничного пролета роскошный волк из "Ну, погоди!" - его не забеливали, очень уж был красивый. Зеленые стены до половины, аккуратнейше, под линейку, отбитые более темным "кантиком" (такого я больше никогда не видела). Белье на балконах. Огромная яблоня в углу двора, с которой мы с криками сбивали яблоки мячом. Пятна на пальцах от шелковиц на бульваре у памятника Пушкину, под кроны которых мы забирались на целые часы.

В сентябре 1927 года, когда над излучиной Северского Донца в Святых Горах выросла 28-метровая монументальная статуя товарища Артема. За три четверти века мы привыкли к тому, что в числе достопримечательностей региона в первых строчках числится святогорский Артем, и почти никогда не задумываемся, что выдающийся киевский скульптор Иван Кавалеридзе подарил нам настоящее художественное чудо.

"Кавалеридзе ведь создал два памятника Артему, — рассказал старший научный сотрудник Святогорского историко-архитектурного заповедника, заслуженный работник культуры Украины, непревзойденный знаток Святогорья Владимир Дедов, — первый поставили еще в 1924 году в Бахмуте, вскоре ставшим Артемовском. Тот монумент тоже был огромным — 15-метровая фигура встала на15-метровый же постамент. Материал для памятника Кавалеридзе и его постоянные, еще с дореволюционных пор, соавторы, мастера-бетонщики династии Орленко, выбрали тот же, что и три года спустя в Святых Горах — бетон и железо. К сожалению, во время войны немцы уничтожили уникальный монумент".

Я часто сравниваю подъезд своего детства с Ноевым ковчегом: обитатели двенадцати квартир сейчас кажутся реликтовыми библейскими животными вроде единорога или левиафана. Увы, наш Ноев ковчег постигла судьба «Титаника»: ветхозаветным его пассажирам не было места в безжалостном будущем. С тонущего кораблика спаслись в сущности только я и дядя Саша. Я — потому что попросту выросла и естественно вписалась в новую жизнь. А дядя Саша — потому что изначально опередил своё время, без оглядки спрыгнул с борта и радостно пустился вплавь по волнам.

Старая балерина и православный священник, начальница судмедэкспертизы и таинственный алкоголик, директор кукольного театра и горный инженер, продавщица овощного в бриллиантах и спившаяся пианистка, бывшая лагерная надзирательница и классная дама — ровесница века, журналист главной городской газеты и вузовский преподаватель. За каждым — уникальная история, все вместе — срез времени и места, часть истории города, население которого — удивлены? — никогда не ограничивалось «крепкой шахтёрской косточкой». Все они жили в нашем подъезде с «сотворения мира» — с заселения старого «сталинского» дома. Единственным пришлым был дядя Саша.

«Я собираюсь разбогатеть, но не сейчас»

(Д'Артаньян)

Подобно принесённой ветром Мэри Поппинс дядя Саша появился как-то в одночасье и ниоткуда. Он был одет в шикарный кожаный плащ и держал за поводок гигантского чёрного дога Доната. Дядя Саша переехал к жене — тёте Тамаре — и падчерице Иришке. Тогда, на рубеже восьмидесятых, он был молодым, худым, гибким, усатым и джинсовым, глаза его всегда смеялись, а шапка мелко вьющихся чёрных волос с ранней проседью в точности повторяла знаменитую «афру» Анджелы Дэвис. Лет в пять, посмотрев «Трёх мушкетеров», я сразу поняла, что дядя Саша — Д'Артаньян. Обаятельный, начитанный и ироничный, он стал любимцем всего подъезда. В детях души не чаял, и я обожала, скажем, смотреть ноябрьский парад, сидя у него на коленях, или вместе выгуливать огромного, хрипло-басовитого Доната.

Дядя Саша был сыном продавщицы пива, о чём сообщал без малейшего смущения, тем более что мать постаралась дать ему образование. Молодой инженер-«винтик» зарабатывал негусто, но не переживал: у него ведь была «умеющая вертеться» тетя Тамара. В легендарном «сто тридцатом» книжном она дослужилась до заведующей секцией букинистики — это было даже круче отдела подписных изданий. Успешно снимая сливки со своего товара, она заодно пополняла семейную библиотеку. У них были тысячи книг, сплошной дефицит, но никто кроме дяди Саши их по достоинству оценить не мог. Как ни посмотри, союз этот был странноватым. Стильный дядя Саша всё читал и смотрел, обменивался с моими родителями толстыми журналами, обожал «Что? Где? Когда?», а тётя Тамара, старше мужа лет на десять, была уютная высокая и полная тётка с «химией», таскала продуктовые сумки в обеих руках, готовила, вязала, гонялась за модной мебелью и всё время меняла обои на более престижные: то моющиеся, то с узором в виде кирпичной кладки, то в виниловый рельефный квадратик. Её дочка Иришка была из тех «старших девочек», которых обожают все дети во дворе. Она довольно рано вышла замуж, родила дочку и быстро развелась, так что дядя Саша заменил отца ещё и маленькой Альке. И все они, вместе и порознь, часто забегали к тёте Элле, у которой я вообще дневала и ночевала.

12 марта 1989 года тоже пришлось на воскресенье. Готовиться я начал с пятницы: вольнонаемные девушки, Валя, Марина и Марина, принесли из города водки, сыр, майонез, колбасу, конфеты, что-то еще, уже не помню, – чего невозможно было купить в нашем чепке. Валя была линотипистка, мы у нее таскали клинья – самодельный кипятильник из линотипных клиньев кипятил трехлитровую банку за пару минут. Марина закончила филологический и была влюблена в творчество Максима Горького. Другая Марина была разведенка, флиртовала с офицерами и очень хихикала, когда солдаты трогали ее за коленки. До приказа мне оставалось недели две (он выходил обычно в конце марта), днями я обычно валялся за плоскопечатным станком и читал что-нибудь свеженькое, «Новый мир», «Юность» или «Детей Арбата».

Психушка. Через дорогу раскинулся поселок Темные Лещи. Вернее, называется то он Брикетной, но уличное освещение здесь имело обыкновение не работать. Потому и Темные. А Лещи – просто забавное словечко. Для колориту и окраинной самобытности.

Дальше начинается изрядно потрепанный войной частный сектор, разбавленный старыми двухэтажками. Идти туда, по эдакой темноте, не хочется, да и незачем. Все это я уже видел не один десяток раз. Удручающая картина. А ведь замечательные когда-то были поселки. Скромные, но аккуратные. Сижу на остановке, курю, подставляя физиономию сумасшедшему мартовскому ветру. Мимо идет компания. Просят закурить, но я их почти не слышу. Поплыл.

«Пей!», - Вадик протягивает мне белую чашку с какими-то беспонтовыми цветочками и крупной трещиной. Внутри плещется алая жидкость.

«Кровища?», - спрашиваю.

«Сам ты…компот это! Ты ж хотел пить!»

Делаю богатырский глоток и пищевод выгибается в дугу. Этот негодяй хохочет. Теперь я обязательно пошутил бы о том, что грязный казак пытался меня отравить, но в ту пору фильма еще не видел.

«Что…это?», - выдохнул я.

«Компот. С самогоном. Я у деда тиснул», - гордо сообщил Вадик.

Сначала прописная истина. В Донецке есть множество особенных мест. Не так чтобы культовых, но знаковых, вне всякого сомнения. Они вызывают приятное и умилительное настроение у нескольких поколений дончан. Ну вы понимаете, о чем я… Так почему бы нам вместе ни вспомнить точки?

Ветчина 1937 года

Тему стартового материала цикла подсказало время. В феврале исполняется 80 лет с момента ввода в эксплуатацию в городе Сталино легендарного гастронома «Москва». По счастливому капризу истории его недавно реанимировали, пусть и не в полном великолепии сталинского реализма, но, во всяком случае, большая часть исторической «Москвы» снова кормит людей.

Последние дни января принято считать временем основания известного многим Добровольного общества содействия армии, авиации и флоту. Созданная в далеком 1927 году структура, которая все годы своего существования объединяла активную и деятельную молодежь, ныне празднует свое 90-летие. Дата, согласитесь, почтенная, солидная.

Школа мужества

Старшее поколение в большинстве своем знакомо с ДОСААФ лично, для многих из них он был школой мужества, взросления, если угодно. А вот более молодому читателю все-таки следует объяснить, что это такое, ведь за 25 лет существования «нэзалэжной» об этом обществе если и вспоминали, то очень вскользь, поверхностно. Забегая вперед, скажу, что с 1991 по 2014 год ДОСААФ все же проводил подготовку кадров и активно работал, но школьникам и студентам о нем рассказывали не так, как в былые времена.

И все-таки, чем же занимался ДОСААФ, для каких целей, собственно, создавался? Изначально организация обучала желающих в различных направлениях спортивной деятельности, а также проводила патриотическую работу. После обучения добровольцы выходили хорошо подготовленными в радиоспорте, авиационном и парашютном видах спорта. Выпускники были отличными стрелками из огнестрельного и пневматического оружия, они хорошо знали, что такое телеграф и как управлять автомобилями различных категорий. В общем, каждый выбирал занятие себе по душе, а затем углубленно изучал все его тонкости и аспекты.

ДОСААФ не только помогал молодежи с пользой проводить досуг и развиваться, но и полностью оправдывал свое название подготовкой квалифицированных кадров для службы в армии и для народного хозяйства.

Нам мыслилось, что он совершенно уникален, комфортен, огромен и даже пафосен. А оказалось, это типовой проект. И кинотеатров, аналогичных нашему «Донецку», чьи останки сейчас слепо пялятся на проспект Ильича бойницами былых витражей, по СССР – тьма тьмущая.

Типично для империи

Союз был размашист. Без типовых решений ему было не обойтись. Но к тиражированию допускались реально удачные разработки. Да и просторов империи хватало, чтобы не саднило досадное ощущение однообразия. Уже в зрелом возрасте я был удивлен, обнаружив в далеком Сыктывкаре близнеца «Донецка» под вывеской «Парма».

А были еще «Космос» в Калуге, «Волга» в Ярославле, «Буревестник» в Геленджике, «Современник» в Иваново, «Юбилейный» в Караганде, «Удокан» в Чите и так далее. Десятки объектов по бескрайней стране! Мне удалось насчитать 33, но уверенности, что тем всё и ограничивается, нет.

Только в бывшей Донецкой области, кроме «Донецка», было еще три его широкоформатных клона на 800 мест – в Макеевке, Мариуполе, Краматорске. Времена расцвета этого экранного великолепия пришлись на 1960–1970-е годы, частично на 1980-е. А потом какие-то кинотеатры перепрофилировали в ночные клубы, какие-то погибли под ударами безжалостных законов дикого рынка.

Недавно один френд написал мне: «куда всё проваливается? неужели неизбежна эта волна, смывающая всё - и вещи, и людей, и память, и ощущения?...ничего ведь не остаётся». Я тоже часто думаю об этом. И вот, мне пришло вдруг в голову, что на целом свете сейчас, похоже, нет совсем-совсем никого, кто хоть иногда вспоминает Нину Михайловну. Никого, кроме меня и брата. Нину Михайловну, когда-то легендарную, блиставшую, царившую, порхавшую, и к ногам которой – все и всё. Тут будет много букв - но мне кажется, что истаявшая драматическая жизнь их вполне заслуживает. Ну, хотя бы таких - уж как умею.

Только что я с горечью обнаружила, что сегодня на сайте Донецкого театра оперы и балета о ней – всего одно упоминание: что она танцевала партию Лауренсии в первом балетном спектакле в истории нашего театра 7 августа 1941 года. А кроме этого, в целом огромном «гугле» – лишь еще одна короткая фраза: преподавала, мол, после войны. Больше ничего. А между тем, много лет назад в доме моего детства, по улице Артема, 80а, все знали, что в нашем шестом подъезде в квартире №60 живет бывшая прима-балерина нашего театра оперы и балета, заслуженная артистка Нина Михайловна Гончарова. Все знали, все испытывали положенный пиетет – и все держались от нее подальше. Потому что она была – истинная старая Пиковая дама. Зловещая, похожая на «характерный» набросок тушью по акварели, и словно окруженная темной дымкой.

Нина Михайловна была очень сухонькой маленькой старушкой с безупречно прямой спиной. Поредевшие волосы в завитом удлиненном «каре» красила в темно-коричневый цвет с бордовым отливом – думаю, там была какая-то ядреная смесь хны с басмой, при ее-то пенсии и ассортименте магазинов. Еще она красила тоненькие брови и губы. Глаза у нее были очень темными, лицо – очень бледным. И очень, очень злым. Губы – в ниточку. Взгляд – сверлящий.

Очень ярко помню ее в длинном трапециевидном плаще-«пыльнике», пресловутом «летнем пальто» родом из уютных пятидесятых. Шелковая косынка на шее. И непременно берет на голове, заломленный на бок, как у пажей, огромный, бархатный, темно-фиолетовый. Очень тяжелые крепкие старомодные духи – что-то, вроде советского «Черного домино». Мрачноватая фигура, которую не трогательной, не анекдотичной, не карикатурной, а просто-таки жутковатой делал неизменный верный спутник – крохотный пинчер Тоба - «Тобик», «Тобочка». Самая злобная собачонка, какую я встречала в жизни. Лупоглазое, всегда мелко трясущееся черное существо на тоненьких подламывающихся лапках. Видимо, в весьма уже почтенном возрасте. Обманчиво умилительное (так-то с виду этот истерик был похож на трогательного нано-олененка) – и готовое откусить тебе руку по локоть или по что там дотянется, только потеряй бдительность. «Тобик» не молчал вообще никогда. Тонкий визгливый скандальный лай – по любому поводу. Из-за двери, если кто-то проходил по площадке (а как не пройти, если Нина Михайловна жила на самом нижнем этаже?). При встрече с любым прохожим. Да просто так – от полноты паскудных чувств. «Дружочек Тобочка», кажется, вообще перманентно жил за дверью на коврике, дрожа в истероидной надежде на появление объекта для скандала. Чтоб облаять во всех смыслах слова.

Мне, наверное, года четыре. Мы с мамой едем в троллейбусе, на остановке входит компания чернокожих студентов. Я, кажется, впервые с этим сталкиваюсь – и потрясенно восклицаю: «Мама, а у этих мужчин черная кожа!» (мама крайне жестко выкорчевывала принесенных их садика «дядь», «теть» и прочих «ляль» и «вавок» - у нас было принято с самого начала говорить «мужчины», «женщины», «девочки», «куклы» и «ранки»). Мама наклоняется ко мне и тихо говорит: «Это африканцы. Нужно говорить «африканцы».

Африканцев в Донецке было гигантское множество. Они учились в четырех главных вузах – ДПИ (ныне ДонГТУ, который одновременно был главным «политехом» страны), университете, торговом и медицинском. Человеком с черной кожей никого в Донецке было не удивить – как, впрочем, и иными представителями других национальностей и рас: у нас учились китайцы, вьетнамцы, индусы, арабы всех мастей, монголы, египтяне, немцы, австралийцы. А моя мама много лет преподавала в ДПИ русский как иностранный – как раз для этих вот студентов, приезжавших в Советский Союз учиться и не знавших на русском и двух слов. Идя по улице, она то и дело отвечала на их приветствия. А в доме у нас, соответственно, регулярно чаевничали ее студенты, и некоторые из них оставались нашими друзьями на долгие годы, писали маме письма, а «для Леси» вкладывали в конверты яркие открытки и наклейки, которые для меня, советской младшеклассницы начала восьмидесятых были неописуемой экзотикой, хранились в особой коробке и никогда никуда не наклеивались.